Вениамин Рудов - Черная Ганьча

На заставу Суров возвратился с вконец испорченным настроением. Происшествие относилось к категории чрезвычайных, о которых докладывают высшему командованию, и там издают приказы со строгими взысканиями и оргвыводами. Но не столько они волновали Сурова, сколько судьба Шерстнева. У него не было сомнений, что Голов останется верен своему слову: Шерстнева будут судить.

Суров чувствовал себя ответственным за солдата, и в то же время несколько виноватым - полгода прошло, а он, Суров, так и не подобрал к солдату нужного ключика.

Что авария произошла без человеческих жертв и увечий, служило небольшим утешением. И все же надо спасти солдата от трибунала. В конце концов, машину можно восстановить за сутки. А Шерстнева, если осудят, потом трудно исправить. Еще в первые недели его службы на заставе Суров понял, что это один из тех молодых людей, которых не сразу раскусишь: скрытные они, настороженные.

Впрочем, что касается Шерстнева, то с течением времени стало ясно: скрытность - всего-навсего оболочка, однажды он вдруг покажется из нее совсем другим, неизвестным.

Думая о Шерстневе, Суров вспомнил еще об одном столкновении с ним, уже давнишнем.

"Почему вы вступили со старшиной в пререкания?" - спросил Суров, вызвав новичка в канцелярию.

"Мы просто не поняли друг друга. Товарищ старшина велел картошку почистить, а я подумал: для этого повар существует. Правильно я говорил, товарищ капитан? Я полагаю: правильно. А взгляд товарища старшины диаметрально противоположен моему, и мы друг друга не поняли".

Присутствовавший при разговоре Холод то белел от гнева, то наливался нездоровой краснотой от шеи до лба. Не выдержал, вмешался:

"Вас для чего сюда откомандировали, знаете?"

"Перевоспитываться. Я, товарищ старшина, стараюсь. Скажите товарищу капитану".

Сурова возмутил наглый тон солдата, и наглость надо было пресечь в корне. Он не дал волю гневу.

"Старшина о вас плохого мнения", - сказал он, думая, что сейчас для первого раза не станет строго наказывать.

"И я о нем невысокого мнения".

"Черт зна що! - выпалил Холод. - Полдесятка таких охламонов... виноват, разгильдяев, подбросят - и шагом марш в Новинки".

Новинки? Суров впервые услышал название.

"Что это?"

Шерстнев приятно заулыбался:

"Сумасшедший дом, товарищ капитан. В Минске... Там тоже занимаются перевоспитанием".

"С вами мы как-нибудь справимся здесь".

Наверное, лицо Сурова исказило бешенство, потому что, когда он приблизился к Шерстневу, тот отшатнулся:

"Товарищ капитан, честное слово..."

"Слушай, ты, оболтус великовозрастный, или я из тебя солдата сделаю, или смирительную рубаху надену. Уяснил?"

"Понял... Больше не повторится".

"А теперь вон отсюда!"

Ни до, ни после Суров не помнил себя таким.

С газиком на прицепе грузовик подъехал к воротам заставы. Его уже ждал весь личный состав. Суров, приказав Шерстневу следовать за собой, молча прошел мимо солдат. Лица их были хмуры.

- Рассказывайте! - сразу, зайдя в канцелярию, сказал Суров. - И не вилять. Мне некогда вдаваться в психологические исследования, а вам лучше сказать правду здесь, нежели под нажимом - в прокуратуре. Все. Слушаю.

Шерстнев упрямо молчал.

"Черта с два! - думал Суров. - В дисциплинарный батальон не пущу. Не для того полгода нянчусь с тобой. Хоть лопни, а ты у меня все выложишь здесь". И еще появилось, глядя на упрямо поджатые губы, неистребимое желание надавать этому оболтусу по мордасам, чтоб на всю жизнь запомнил. Жаль, положение обязывало не распускать рук.

Суров засунул ладони за пояс, словно не верил, что сумеет сдержать себя.

- И как долго вы думаете в молчанку забавляться?

- Товарищ капитан, - Шерстнев через силу разжал зубы. - Вы никому не докладывайте... Я по-честному...

- Такого обещания не могу вам дать.

- Но поймите... не о себе я...

- Не ставьте мне условий. Ответьте прямо: чего вас понесло на переезд? За каким лихом?

Шерстнев снова молчал с тем тупым упрямством, которое вызывает тихую ярость.

"Вот тебе и вся психология, Суров. Танцуй от печки, от реального, а не от прекраснодушных устремлений, как говорит Голов. Не добьешься правды, тогда ее станет добиваться военный следователь".

Посмотрел в окно и увидел входящую во двор дочь старшины. И вдруг осенило.

- Лиза? - спросил удивленно, еще не особенно веря, что это так.

Шерстнев нерешительно поднял голову:

- Да.

Суров сбоку посмотрел на солдата:

- Почему вы вчера не попросились, я бы вас отпустил встретить ее.

- Со старшиной по-дурацки вышло.

- Но я же человек, я бы понял. - Суров по-настоящему рассердился. - Не пойму, на что вы рассчитывали. Ну, обмануть молодого солдата - не велика премудрость: сказали, что можно кружным путем возвращаться с границы, он и поверил. За это я ему всыплю. А остальных, всю заставу, ее вокруг пальца не обведете. Что вы о себе думаете?

- Я же не нарочно. Просто получилось так.

- Миленькая философия! Все просто: разбили машину, остались без друзей и товарищей, задурили девчонке голову.

- Лизку не трогайте, товарищ капитан. Она тут ни при чем.

- То есть как не трогать? Она вас любит.

- Товарищ капитан... - Пальцы Шерстнева, державшие автомат, стали восковыми.

- Не крутите, Шерстнев! Вы - первый враг самому себе. Не задумываясь, подводите себя, товарищей, девушку, которая вас любит.

- Откуда вы знаете?

- Она была у меня перед отъездом в Минск.

- Зачем?

- Просила с родителями поговорить. Она ведь верит вам.

- А я что - обманул ее? Вернусь с гауптвахты - поженимся. И незачем ходить ей к кому-то.

- Хорошо, если одной гауптвахтой отделаетесь. Я в этом не уверен.

Суров прошел к окну, распахнул обе створки. В канцелярию хлынул свежий воздух, послышались голоса. Они доносились из-за склада, от хозяйственного двора, где старшина, наверное, наводил порядок, готовясь к инспекторской.

- Ладно, Шерстнев, идите завтракать, - сказал Суров, возвращаясь к столу и присаживаясь. Сейчас ему некогда было вдаваться в существо отношений солдата с дочерью старшины, и не они были главным именно в эти минуты.

От разговора с солдатом осталась неудовлетворенность. Правда, на этот раз Шерстнев не выкомаривал, ушел явно взъерошенный, не в себе, что-то хотел сказать и не отважился. Что ж, в конце концов, он не маленький, взрослый человек, давно совершеннолетний, которому за свои поступки пора отвечать. Наверное, прав Голов - опыт житейский сказывается - в армии нельзя нянчиться, армия - это армия. Голов, безусловно, не примет во внимание смягчающих обстоятельств: преступил закон - отвечай.

Суров принялся составлять донесение о случившемся. В короткую телеграмму надо было вместить все обстоятельства происшествия, свои выводы, предположения или просьбы. Последнее оказалось самым сложным. Какие просьбы? Вопрос предельно ясен: солдат проявил своеволие, нарушил службу, дисциплину, вольно или невольно причинил травму гражданскому человеку, пускай пьяному, пускай по его вине - неважно.