Вениамин Рудов - Последний зов

- Кино будет? - не зная, что сказать, спросил Ведерников.

Уже на ходу Новиков к нему обернулся.

- Сказано: по распорядку.

10

"...Смуток у меня на душе. Сижу одна в хате. Не дождалась

вечера. Пойду, думаю, на заставу, думаю: кино посмотрю. По

субботам завсегда. Аккурат тогда, помню, "Богдана Хмельницкого"

крутили. Пришла засветло, тое-сёе поделала в прачечной, потом на

кухню зашла, а в столовой хлопцы ужинают с Ивановым, с

начальником, значится. Холостяковал он - жонка с сыном до своих

поехали погостить... Ну, смотрю, ужин у них невеселый...

А кино вспоминать неохота... Сижу, как на горячей пательне,

бо то кино рвется и рвется. И свет гаснет... И собаки брешут, как

на луну в морозную ночь... А дальше, слышу, помаленьку уходят

хлопцы. И я себе пошла додому. Какое там кино!.."

(Свидетельство А.Пиконюк)

Задолго до начала сеанса старший лейтенант Иванов собрал младших командиров на инструктаж. Предзакатное солнце било в окна канцелярии, отраженный от стены медный свет падал на лицо сидевшего за столом Иванова, и потому оно казалось особенно неспокойным. Начальник заставы старался говорить ровным голосом, еще раз напоминая младшим командирам об обстановке и тыча указкой в висевшую на стене схему участка. Иногда указка проскальзывала мимо, к отворенному окну, уводя взоры сидящих в красноватую даль за рекой, к горящему золотом монастырскому куполу.

- ...Что еще можно добавить к тому, что вы сами знаете, что слышали от начальника отряда сегодня? Счет пошел на часы. Я хочу, чтобы вы, мои главные помощники, уяснили это и довели до сведения личного состава. Смотрите, чтобы нас не застали врасплох. Службу нести как положено. Быть готовыми к отражению противника. - И словно бы ему не хватало воздуха, старший лейтенант высунулся в окно, перегнув под прямым углом недлинное свое туловище, перетянутое в плечах и по поясу новым желтым ремнем с портупеями, шумно вздохнул и возвратился в прежнее положение. - Если вопросов нет, заключил он, разгладив морщины на лбу, - можно готовиться к боевому расчету.

Он поднялся, но младшие командиры, будто придавленные услышанным, встали не сразу. Близилось то, решающее, к чему теоретически они были готовы, но о чем все-таки не имели ясного представления.

Новиков поднял руку:

- Разрешите вопрос?

- Вам что-нибудь непонятно, младший сержант?

- Мне все понятно, товарищ старший лейтенант. - Новиков на секунду запнулся.

- Так в чем дело? - Иванов переступил с ноги на ногу.

- Если остались считанные часы, тогда почему мы одни, товарищ старший лейтенант? Где поддержка, о которой сказал начальник отряда?.. Вы не думайте, я не за себя боюсь. Пожалуйста, не думайте так... Но люди спросят. Они слышали, что говорил майор Кузнецов сегодня днем...

Лицо Новикова, когда он дрожащим от волнения голосом произнес эти несколько отрывочных фраз, покрылось мелкими капельками пота и побледнело, и начальник заставы, глядя на него с удивлением, даже не пробовал скрыть, что поставлен в тупик.

- Есть еще вопросы, Новиков?

- Никак нет.

- У вас? - Иванов обратился к остальным.

Ему ответили вразнобой - других вопросов не имелось. Все ждали.

Он молчал, трудно, хмуря лоб и тотчас разглаживая морщины, оставлявшие на загорелом лбу белый след. Он молчал, не столько пораженный вопросом младшего сержанта, сколько собственной беспомощностью. Разве младший сержант не имел права спросить? Имел, разумеется. Хоть необычно было слышать такое от командира отделения. О подобном - куда ни шло - мог и, наверное, обязан был спросить он, начальник заставы, отвечавший за участок границы, который, вполне возможно, через несколько часов станет участком фронта протяженностью в восемь километров, и держать оборону на нем придется ему со своими пятьюдесятью бойцами и младшими командирами.

Все это промелькнуло в голове Иванова, еще больше взвинтив его и приведя в замешательство. Он думал, что ответить - теперь уже не одному Новикову, а всем, - и глядел на своих сержантов, узнавая и не узнавая их, освещенных сейчас косым веером лучей предзакатного солнца, посвежевших после бани, подтянутых, в безукоризненно отглаженных гимнастерках с белыми каемками свежих подворотничков - молодцы, один к одному.

Никогда до этого не задумывался, любит он их или безразличен к ним, для него они были и оставались просто командирами отделений, помощниками, парнями разных складов характера, с присущими каждому достоинствами и недостатками, военнослужащими, обязанными исполнить свой гражданский долг и возвратиться к гражданской жизни; что греха таить, всякий раз, отправив демобилизованных, он еще долго по ним тосковал, вспоминал и ставил в пример молодым, пришедшим на смену уехавшим, сдавалось, забыв, что те, уехавшие, были не без греха и немало крови попортили ему и себе.

Но только сейчас, перед реальной бедой, сознавая меру опасности, он первый раз за всю свою службу почувствовал, как ему дороги эти парни, молча поддерживавшие в нем присутствие духа своим нарочитым спокойствием; они понимали его состояние - он ощущал это тем особенно обостренным чутьем, какое не обманывало его никогда. Но они не понимали, что ему еще горше оттого, что его пробуют успокоить.

- Вы не маленькие, - сказал он, не смея больше молчать, неизвестно для чего и зачем оттягивая ответ. - Раз так получается, будем стоять одни... Сколько можно... До последнего дыхания... Как положено пограничникам. Нас одних не оставят, придет поддержка. Верю в это. - Он прервал себя, устыдясь возвышенных слов. - Все, ребята, идите в отделения, готовьте личный состав.

Отправив сержантов, Иванов возвратился к окну, с жадным вниманием уставясь в не видный за багровеющими в закате деревьями берег реки, мысленно представляя себе весь свой восьмикилометровый участок - от стыка до стыка, сотни и сотни раз исхоженный вдоль и поперек; он никоим образом не мог представить его в качестве линии фронта, который ему предстоит оборонять с горсточкой бойцов; со своими пятьюдесятью солдатами и сержантами от силы можно какое-то время удержать метров двести пятьдесят - триста - это Иванов отчетливо понимал. Он хотел иной ясности, а ее не было.

Стоял так один молча непростительно долго - может, десять минут или все полчаса, - нерасчетливо тратя время и ломая голову над неразрешимой задачей, которую ему все равно не решить. Его душил гнев. Он понимал всю страшную несправедливость положения, в которое поставлен непонятными обстоятельствами.

- Товарищ старший лейтенант! Застава на боевой расчет построена.

- Сейчас иду, - сказал он, не оборачиваясь, словно боялся обнаружить перед дежурным свое состояние.

Иванов еще раз посмотрел за окно, в алеющую даль за рекой. Там было тихо. От этой тишины ему свело челюсти.