Павел Милюков - История второй русской революции

Положение Керенского.Чем вызвано было решение Духонина? Мы увидим это, вернувшись в Гатчину к красновскому отряду и к Керенскому. Туда направился через Псков и Вендзягольский после соглашения с генералом Шиллингом о наступлении.

Приехав в Гатчину за два дня до пулковского «боя» и повидавшись с А. Ф. Керенским, Вендзягольский застал картину полной растерянности верховного главнокомандующего и внутренних распрей вокруг его личности. «К ужасу своему, я заметил, — пишет он, — что ни верховный главнокомандующий, ни кто-либо из окружавших его (штаба Краснова там не было) не имели ни малейшего представления о дислокации войск Северного фронта... Известие о возможности прибытия “целого корпуса” свалилось на всех большим неожиданным счастьем. Оставалось ждать прихода корпуса, не имея возможности за отсутствием связи следить за его движением. В штабе верховного главнокомандующего поражали всеобщая суета, беготня, пулеметы в столовой, консервы на дворе, бесконечное шатание всех повсюду и полное отсутствие службы связи, почти отрезанность от всей России. Приближенные к А. Ф. Керенскому комиссары Войтинский и Семенов “назначили” меня комиссаром броневого поезда, имеющего задачу 29 октября занять вокзал». «Позднее Войтинский отменил это назначение, когда Вендзягольский сказал ему, что «броневой поезд имеет шансы удержать Николаевский вокзал только путем опустошения и террора среди большевиков». «По мнению этого доброго человека, — замечает Вендзягольский, — броневой поезд должен был сыграть роль аргумента больше морального свойства...» «Через некоторое время мне предложили ехать комиссаром к какому-то отряду в Валк или куда-то в другое место, а еще спустя некоторое время меня назначили агитатором в какие-то слабые части с программой: если слишком правы, наступить им на хвост (выражение Войтинского)... Назначения и поручения сыпались всю ночь и утро 29 октября от метавшихся вокруг А. Ф. Керенского Станкевича, Войтинского, Семенова, трех адъютантов, начальника гражданской канцелярии и многих других лиц разного звания, упомнить которых не мог». Скоро все эти лица почувствовали в Вендзягольском врага, особенно когда в Царском и Гатчине появился Савинков. Савинков имел несколько неприятных разговоров с Керенским, в которых указывал, что казаки ему не верят, боятся повторения истории 3-5 июля и что его речи к ним производят неблагоприятное впечатление. Настроение приближенных Керенского выразилось в разговоре Войтинского с Савинковым, в котором комиссар Северного фронта «высказывал опасение, что «контрреволюционеры» воспользуются большевистским выступлением для осуществления своих собственных целей». «Мне казалось, — прибавляет Савинков, — что он недоверчиво относится к казакам и ко мне». И действительно, вечером того же 29 октября Семенов снял с Вендзягольского форменный «допрос по поводу слухов о предполагающемся будто бы перевороте, аресте Керенского» и т. д. Дрожащие уста комиссара Семенова произнесли «страшное» слово: «Савинков». «Пугаясь своих защитников, приближенные Керенского и сам он уже задумывали (или, вернее, продолжали обсуждать, см. выше) новую политическую комбинацию». «В кабинете Керенского, — свидетельствует Вендзягольский, — происходила борьба: зарождалась идея соглашательства. Станкевич и остальные комиссары что-то говорили. Показались во дворце Чернов и еще кто-то. Стали носиться слухи о формировании в Ставке (в Могилеве) какого-то однородного правительства. Называли Авксентьева, Чернова. Савинков также узнал, уже во время Пулковского боя, от одного члена комитета спасения, что А. Ф. Керенский собирается уехать в Ставку». Полагая, что отъезд «был бы расценен, как бегство во время боя», Савинков счел нужным снова поехать в Гатчину, чтобы отговорить Керенского. «Станкевич возражал мне, — вспоминает Савинков, — но А. Ф. Керенский, посоветовавшись с приехавшим со мной есаулом О., согласился с моими соображениями». Вечером того же дня, 30 октября, Савинков имел новый разговор с Керенским по поводу своего назначения комиссаром отряда Краснова. «Я заявил Керенскому, что не разделял и не разделяю его политики, что его пребывание у власти уже давно мне кажется губительным для России, что я боролся против него всеми законными средствами и что я готов бороться незаконными, ибо считаю его одним из виновников полного развала России и, в частности, одним из виновников выступления большевиков, против которых им не было своевременно принято никаких мер». После этого откровенного разговора Керенский «ввиду исключительности положения» утвердил Савинкова в должности, которую просили его занять офицеры Краснова.

Среди руководителей шли распри; среди защитников шла упорная агитация. «Большевики открыто бунтовали солдат и казаков, — свидетельствует Вендзягольский. — Повсюду шныряли агитаторы... Жители Царского Села роптали: какой же это порядок, какая война, если враг беспрепятственно просачивается в войска, на улицах митинги, по городу стрельба, а Керенский все речами да речами воюет». «Большевистские агитаторы, — подтверждает Савинков, — доказывали казакам, что большевики и казаки — братья и служат одной и той же цели, ибо те и другие прежде всего желают, чтобы Керенский сложил с себя полномочия... С этой пропагандой было невозможно бороться: в Царском Селе было несколько тысяч гарнизона; в этой вооруженной толпе тонула горсть казаков генерала Краснова». Плоды агитации сказались и на поле битвы. В то время как большевики «смотрели на нас, как мы смотрели на германцев, дрались жестоко и упорно, увечили трупы, — говорит генерал Краснов, — и казаки не могли отрешиться от навязанного им агитаторами взгляда, что это “свой”, что это “братья”, что это “братоубийственная” война и, где только можно, щадили их. От этого часто вовлекались в обман, пропускали лазутчиков и шпионов, приходивших “переговорить” и “столковаться”»...

С характеристикой Савинкова и Вендзягольского вполне соглашается и Керенский, но с той разницей, что он возлагает вину за разложение красновского отряда на самого Краснова. «Никаких мер охраны, изоляции, хотя бы внешнего порядка принято не было, — говорит он. — Всюду, в аллеях парка, на улицах, у ворот казарм, шли митинги, собирались кучки, шныряли агитаторы, обрабатывавшие наших станичников. Как раньше, гвоздем пропаганды было сравнение моего похода с корниловским. Краснов стал все решительнее сбрасывать маску своей «лояльности». Одним словом, в атмосфере интриги ясно чувствовались признаки измены».

Совещание о переговорах.Отступление от Царского вечером 30 октября было сигналом для открытого выявления всех этих настроений, плохо прикрывавшихся до тех пор тонкой пленкой военной дисциплины. В Гатчине первые слухи об отступлении, по выражению Керенского, «вызвали панику у одних, удвоили энергию и дерзость у других». Перед самым возвращением Краснова, в 10 часов вечера, к Керенскому явилась депутация от «Викжеля» (Всероссийский исполнительный комитет Союза железнодорожных служащих), представившая ультимативное требование: под угрозой железнодорожной забастовки вступить в немедленные переговоры о перемирии с большевиками. Когда Керенский спросил пришедшего к нему генерала Краснова, что он думает об этом предложении, Краснов отвечал, что для выигрыша времени нужно начать переговоры о перемирии, что это несколько успокоит казаков, все с большей настороженностью посматривающих на свое начальство, и даст возможность дождаться подкреплений.