Саркис Арутюнов - Гении и злодеи Росии XVIII века

В первый период правления Анны Иоанновны политический террор еще не был таким устрашающим. Розыск заканчивался тогда обычной высылкой опальных придворных из столицы в более холодные края империи или переводом проштрафившихся в «шуты», которых так полюбила новая царица. Даже замешанного в движении «верховников» и еще вдобавок уличенного в несанкционированных контактах с иностранцами князя Голицына после допросов в Тайной канцелярии определили в личные шуты и подносчики кваса императрицы Анны, так позже он и вошел в нашу историю как князь-шут Михаил Алексеевич Голицын-Квасник (1687—1775). Молодой Михаил был послан еще Петром I за границу на обучение, слушал лекции в Сорбонне. После он находился на военной службе, вышел в отставку в чине майора. В 1729 году, сразу после смерти своей первой супруги, Марфы Хвостовой, Михаил Голицын, оставив в России двух детей, выехал за границу, где принял католичество и женился во второй раз. Михаил Алексеевич не придал значения перемене веры, о чем вскоре горько пожалел. В 1732 году, уже при императрице Анне Иоанновне, супруги с маленькой дочерью вернулись в Россию. Здесь они узнали, что государыня весьма строго относится к религии. Поэтому Голицын, тщательно скрывая от всех и иностранку-жену, и смену вероисповедания, тайно поселился в Москве, в Немецкой слободе. Но на него все-таки донесли... Государыня, узнав о вероотступничестве князя, в гневе отозвала М.А. Голицына в столицу. Этот брак был признан незаконным. Жену Голицына отправили в ссылку (по другой версии, выслали из страны), а самому ему велено было занять место среди придворных «дураков».

В этом вопросе необходимо напомнить об известной картине русского художника В.И. Якоби, так как она прекрасно иллюстрирует то время, тех личностей и наше повествование в целом. Называется она так: «Шуты при дворе императрицы Анны Иоанновны» (создана в 1872 г. и хранится в Государственной Третьяковской галерее). Картина изображает спальню болеющей императрицы Анны Иоанновны (это 1740). У изголовья ее кровати сидит герцог Бирон. Придворных стараются развеселить шуты: князь М.А. Голицын (стоит, согнувшись) и князь Н.Ф. Волконский (вскочил на него), А.П. Апраксин (растянулся на полу), шут Балакирев (возвышается над всеми), Педрилло (со скрипкой) и д’Акоста (с бичом). У кровати — графиня Бирон. За столом играют в карты статс-дама Лопухина, ее фаворит граф Ле-венвольде и герцогиня Гессен-Гомбургская. Позади них — граф Б.Х. Миних и князь Н. Трубецкой. Рядом с Бироном — его сын с бичом и начальник Тайной канцелярии А.И. Ушаков. Рядом сидят: Анна Леопольдовна, будущая правительница, французский посол де Шатарди и лейб-медик Лесток. На полу возле постели — карлица-шутиха Буженинова. В стороне у насеста с попугаями — поэт В.К. Тредиаковский. В дверях — кабинет-министр А.П. Волынский.

Известно, что до 1734 года в Тайную канцелярию вызывали и допрашивали без применения пыток.

Ушаков когда-то выслушивал здесь объяснения придворного поэта и литературного теоретика В.К. Тредиаковского (1703—1769) по поводу подозрений на скрытую крамолу в его стихах: Ушакова насторожил термин «императрикс» — именно так, оригинально, поэт на латинский манер называл Анну-императрицу. Когда выяснилось, что оскорбления верховной власти в стихах Тредиаковского не усматривается, испуганного литератора спокойно отпустили домой. Его ода в честь императрицы Анны, начинавшаяся со слов «Радуйся днесь императрикс Анна», действительно была образцом верноподданнической поэзии. Правда, позднее по требованию всесильного тогда А.П. Волынского поэт Тредиаковский окажется опять под арестом и подвергнется силовым методам допросов, и опять из-за усмотренной недопустимой сатиры на власть. Вот так наш талантливый отечественный поэт восемнадцатого века стал объектом преследований политического сыска.

Знаменитым и немалым был список тех, кто периодически становился объектом интереса сыска с разным масштабом последствий для самих поэтов (это Пушкин, Лермонтов, а ранее Фонвизин, Державин, Радищев). Кстати, судьба самого кабинет-министра Волынского будет еще более трагичной — его казнят в 1740 году по обвинению в государственной измене.

Реальные репрессии времен Анны Иоанновны начнутся позже, разогнавшись после дела о заговоре семейства Долгоруких. Вот уже арестованных везли в закрытых каретах, немедленно их тащили на дыбу... По российским просторам повсеместно выкликалось страшное «Слово и дело».

Очередной опасный виток репрессий, превратившийся по российской традиции в кампанию по указанию свыше, продлился шесть лет, вплоть до самой смерти Анны Иоанновны. Первым же делом Ушакова на посту начальника Тайной канцелярии стал допрос с последующим насильственным пострижением в монахини княгини Юсуповой, обвиненной в 1730 году в «наведении порчи» на новую российскую императрицу.

Вот эта история вкратце. Княжна Юсупова, Прасковья Григорьевна, в монашестве Прокла, была дочерью князя Григория Дмитриевича Юсупова. Она была одной из тех женщин послепетровской Руси, которые еще помнили самого Петра Великого, но которым суждено было пережить после него тяжелое время петербургских дворцовых смут и бироновщину. И еще — из которых редкая личность не испытала или ужасов Тайной канцелярии, или монастырского заточения, или сибирской далекой ссылки. Сегодня судьба княжны представляется тайной, до сих пор неразгаданной: считали, что она была жертвой «личного на нее неудовольствия императрицы Анны Иоанновны». Вопрос: как велика была вина княжны пред императрицей? Тогда это осталось известно только государыне да знаменитому Андрею Ушакову, начальнику Тайной канцелярии.

16 сентября 1730 года, спустя две недели после смерти отца, княжна Юсупова в сопровождении солдат была привезена из Москвы в Тихвин, в Введенский девичий монастырь и сдана на руки Тихвинскому архимандриту Феодосию, а он передал ссыльную с рук на руки игуменье Дорофее с наказом «держать накрепко привезенную особу и никого к ней не допускать». Игуменья оставила ее в своей келье. А в Москве, когда исчезла молодая княжна, говорили, что она сослана за приверженность к великой княжне Елизавете Петровне и «за интригу, совместно с отцом, в пользу возведения цесаревны на престол». Ходили слухи, что княжну постигла ссылка за покойного отца, который будто бы в числе прочих придворных задумывал ограничение самодержавия Анны Иоанновны.

Очень вероятно, что княжна пострадала «за намерение приворожить к себе императрицу Анну»; документы указывают на то, что княжна проговорилась на допросе о ворожеях и «бабах». Горе и тоска одиночества все более и более раздражали ссыльную и довели ее до потери самообладания, что и погубило ее. Однажды она выдала себя при стряпчем Шпилькине. «Враг мой, князь Борис, — сказала она, — сущий супостат, от его посягательства сюда я и прислана. Государыня царевна Елизавета Петровна милостива и премилостива, и благонравна, и матушка государыня императрица Екатерина Алексеевна была до меня милостива же, а нынешняя императрица до меня немилостива... Она вот в какой монастырь меня сослала, а я вины за собою никакой не знаю. А взял меня брат мой Борис да Остерман, и Остерман меня допрашивал. А я на допросе его не могла вскоре ответствовать, что была в беспамятстве... Ежели бы государыня царевна Елизавета Петровна была императрицею, она бы в дальний монастырь меня не сослала. О, когда бы то видеть или слышать, что она бы была императрицею!»