Рене Кастр - Мирабо: Несвершившаяся судьба

В качестве предварительного условия переговоров де Ламарк потребовал встречи Мирабо с послом. Мерси отказался в этом участвовать, поскольку в силу своего положения не мог пойти на подобный шаг.

Прошло две недели; в начале апреля Мерси вызвал де Ламарка, снова изложил ему свои соображения, потом, наконец, в принципе согласился на встречу с Мирабо с той оговоркой, чтобы никто не мог о ней заподозрить. Ламарк предложил встретиться в его собственном особняке Шаро в предместье Сент-Оноре (теперь там находится посольство Великобритании).

В назначенный день австрийский посол приехал в карете к де Ламарку через двор, выходивший на предместье Сент-Оноре. Почти в тот же момент Мирабо с величайшими предосторожностями пришел со стороны Елисейских полей и крался вдоль стены сада, выходившего на нынешнюю авеню Габриэль. Ключом, полученным от де Ламарка, он отомкнул замок потайной двери, проник в сад и вышел по тропинке к дому; дверь черного хода была открыта. Никем не замеченный, он прошел в спальню хозяина дома. Тот уже ждал гостя и объяснил ему причину всех этих предосторожностей. Мирабо охотно согласился на беседу с послом императора Иосифа II, и они прошли в гостиную, где уже находился Мерси.

Разговор тотчас зашел о главном. Высказав свои опасения по поводу Франции, Мерси откровенно сказал Мирабо, что не может поверить, чтобы человек его размаха столь упорно губил свой талант, способствуя беспорядкам.

Тронутый столь искренними речами, Мирабо ответил со свойственными ему сердечностью и прямотой. Он признал опасность сложившегося положения и заметил, что единственный способ ее избежать — вывезти короля из Парижа, но не из Франции. Он настойчиво призвал Мерси постараться, если у него будет такая возможность, убедить их величества в том, что при нынешних обстоятельствах другого выхода не существует.

Мерси-Аржанто сдержанно ответил, что сделает выводы из их разговора.

У него сложилось превосходное мнение о Мирабо, и он сожалел о том, что так долго медлил обратиться к столь выдающемуся уму, тогда как тот уже давно мог очень и очень пригодиться.

Мирабо, испытывавший до встречи естественное предубеждение против австрийского посла, нашел его человеком ловким и большего ума, чем ему говорили…

Очень скоро Ламарка пригласили к госпоже Тибо, первой камеристке и преданной слуге королевы. Из ее комнаты графа провели в апартаменты Марии-Антуанетты, откуда удалили всех лишних людей.

Государыня заявила без околичностей, что уже два месяца назад принято их совместное с королем решение о том, чтобы сблизиться с графом де Мирабо; венценосные супруги так же сообща решили избрать в посредники графа де Ламарка. Однако Мария-Антуанетта хотела получить уверения в том, что Мирабо не участвовал в событиях 5 и 6 октября. Граф с уверенностью это подтвердил, и королева ему ответила:

— Мне сие радостно; мне было очень нужно знать это наверняка; ведь под воздействием слухов, ходивших на сей счет, я, признаюсь, питала к графу де Мирабо чувство ужаса, что в немалой степени было причиной того, что мы запоздали с нашим решением обратиться к нему, чтобы остановить, если это возможно, пагубные последствия революции.

В этот момент появился Людовик XVI; со своей обычной внезапностью он заявил без комментариев:

— Королева вам уже сказала, что я хочу нанять графа де Мирабо, если вы думаете, что в его намерениях и в его власти быть мне полезным. Каково ваше мнение на сей счет?

Ламарк высказал свои взгляды; он подчеркнул, что государь и его советники совершили грубую ошибку, не сумев сразу после собрания Генеральных штатов привлечь на свою сторону депутатов, проявивших качества государственных деятелей. Обратись они к Мирабо раньше, тот оказал бы им огромную услугу; вместо этого министры отвергали и всячески унижали его. Если не переменить метода, надеяться не на что.

— Ах! — воскликнул король. — В этом плане от господина Неккера нечего ждать. Поэтому нужно, чтобы всё, что ни сделает господин де Мирабо, оставалось глубокой тайной для моих министров, и в этом я рассчитываю на вас.

Система, предложенная королем, вела к неразрешимой ситуации: советы Мирабо неизбежно придут в противоречие с действиями министров.

— А каким образом господин де Мирабо, на ваш взгляд, мог бы сейчас быть мне полезен? — спросил наконец король.

Ламарк предложил спросить об этом у Мирабо; было условлено, что как только будет найдена основа для соглашения, короля поставят об этом в известность — при необходимости в письменном виде самим Мирабо.

Людовик ушел, а королева заверила Ламарка, что отныне он может приходить в Тюильри в любой момент, когда сочтет нужным.

Терзаемый тревогой, Ламарк покинул дворец…

Ламарк посвятил Мирабо в эти планы в апреле 1790 года; его миссия осложнялась тем, что должна была выполняться постепенно. Тот, кому она была поручена, не вел дневника своей деятельности, и для Истории это большая потеря; но, даже не зная деталей, невозможно не отметить активизацию парламентской деятельности Мирабо в последней декаде апреля. Как будто что-то незримо подстегивало оратора; редко когда он говорил более вдохновенно и вызывал больший энтузиазм своих коллег.

Финансовые затруднения вынудили депутатов уже в конце 1789 года обратить взоры на церковную собственность; ее передали в распоряжение государства как залог ипотечной задолженности для введения в обращение в виде сертификатов с процентным доходом; эти векселя, выпущенные государством под гарантию Церкви, приобрели печальную известность под названием ассигнаций.

Чтобы покрыть задолженность, Национальное собрание перешло к следующей стадии — продаже недвижимости, выступавшей в качестве гарантии. Таким способом надеялись оплатить первые векселя с истекшим сроком. Поскольку на самом деле речь шла о том, чтобы узаконить несанкционированную конфискацию, атмосфера дебатов сильно накалилась.

Часть депутатов от духовенства считала, что отчуждение собственности неизбежно, однако надо воспользоваться случаем, чтобы получить для Церкви моральные гарантии, превосходящие собой материальные выгоды, которыми можно пожертвовать. Эти взгляды довольно наивно излагались в законопроекте одного монаха, считавшего людей добродетельными. Этот монах, затесавшийся в число народных представителей, звался дом Жерль; он не возражал против распродажи с молотка церковного имущества, требуя в виде компенсации, чтобы католическая религия была навсегда провозглашена государственной. В простоте сердечной монах возводил симонию в ранг парламентского института и делал нетерпимость гарантом политической свободы.