Рене Кастр - Мирабо: Несвершившаяся судьба

Январь и февраль 1790 года были не менее урожайными. Полтора десятка выступлений на самые разные темы: привилегии Бретани, очередная уголовная процедура в Марселе, требования «владетельных князей» Эльзаса, отмена по закону монашеских обетов, знаменитый и трогательный призыв к отмене работорговли.

Этот поток красноречия был выверенным способом сохранить свою власть над Национальным собранием. Власть же эта столь явно возросла, что двор и король встревожились; это обусловило некоторые события первой четверти 1790 года.

В конце декабря 1789 года маркиз де Фавра был арестован; уже в январе Талон вырвал у него первые признания. Невозможно предположить, что Людовик XVI не распорядился, чтобы его держали в курсе дела. Что показало следствие? Что королю грозит опасность как со стороны двора, так и со стороны Национального собрания; пока силы в равновесии, король может чувствовать себя в безопасности, но грузом, который в конечном счете может перевесить ту или иную чашу весов, по-прежнему является вполне определенный человек — граф де Мирабо, вечно готовый служить тому, кто, наконец, захочет использовать его таланты. Общественность ни за что не должна была узнать эту истину. Нельзя было, чтобы заподозрили сговор брата короля с де Фавра: Талону приказали заставить обвиняемого замолчать. Гражданский судья парижского полицейского управления великолепно справился со своим гнусным заданием. Поскольку пленник был всего лишь человеком, причем поддающимся на миражи, судья дал несчастному надежду на то, что его молчание неплохо окупится: казнь будет мнимой, после чего семья де Фавра сможет укрыться в надежном месте, получив приличные деньги, достаточные для безбедного существования. Тогда маркиз, успокоясь, раскрыл всю подноготную интриги; Талон пообещал ему держать всё в секрете и ловко спрятал признания, компрометировавшие вельмож. На суде де Фавра, как и было условлено, молчал; его приговорили к повешению. Приговор он воспринял безропотно, поскольку был уверен в том, что его не казнят.

Двор и Национальное собрание были начеку: депутаты придерживались убеждения, что Мирабо — сообщник Фавра. Когда Мирабо поднялся на трибуну после вынесения маркизу приговора, со стороны правых посыпались оскорбления. Искусный оратор бесстрастно переждал грозу, потом спокойным голосом ответил своим оскорбителям:

— Я жду, господа, пока иссякнут ваши любезности.

Памфлетисты и фельетонисты вторили «представителям народа».

«Друг короля» и «Деяния апостолов», где Пелетье писал: «Мирабо избежал веревки, но не позора, и само имя его — грубое ругательство», нашли отклик даже у самых рассудительных. Сам мудрый — Малле дю Пан — столь живо набросился на трибуна в «Меркюр де Франс», что, несмотря на свое критическое положение, Мирабо тут же отреагировал.

Вскоре этим согласованным атакам нашлось объяснение; их первопричина — без сомнения — исходила от двора.

4 февраля 1790 года король неожиданно явился в Национальное собрание; его речь там всех поразила. Наставляемый Неккером и Лафайетом монарх притворился, будто целиком поддерживает Революцию:

— Время исправит всё, что останется несовершенного в собрании законов, выработанных этим Собранием, но любое предприятие, имеющее целью пошатнуть принципы самой Конституции, любой сговор с целью низвергнуть их или ослабить их благостное влияние послужат лишь тому, чтобы посеять среди нас семена раздора.

Затем, к ошеломлению правых, король дал торжественное обязательство:

— Я буду защищать и поддерживать конституционную свободу. Ее принципы освящены всеобщей волей, согласной с моей собственной. Я сделаю больше — и вместе с королевой, которая разделяет мои чувства, — с ранних лет подготовлю сердце моего сына к новому порядку вещей, установленному обстоятельствами.

Тогда Мирабо-Бочка вскочил на трибуну и театральным жестом сломал свою шпагу, крича:

— Поскольку король отказывается от своего трона, дворянину более не нужна шпага, чтобы его защищать!

Этот поступок виконта де Мирабо был направлен более против его брата, нежели против короля; младший брат решил, что старший обхитрил Людовика XVI. Однако ничего подобного не было: целью королевской инициативы, напротив, было нейтрализовать Мирабо, зайдя еще дальше, чем он.

Париж простодушно умилился перемене позиции монарха; Национальное собрание утвердило новую присягу в верности «нации, закону и королю» и само ее принесло; народ последовал его примеру и поклялся на площадях, словно хотел дать себе новую возможность для отречения.

Мирабо меланхолично размышлял над случившимся. Он был болен: тяжко страдал от почечных колик, гнойная офтальмия почти лишила его зрения. Нечеловеческим усилием он сорвал с глаз повязку и написал де Ламарку:

«Я утверждаю, что мы переживаем критический момент Революции, когда нужно защищаться от нетерпения и усталости народа и нас самих и когда нашей склонностью к эмоциям и энтузиазму пользуются, чтобы превратить каждое, большое или малое событие в желание, повод или мнимую необходимость усилить исполнительную власть временными средствами, то есть дать ей все необходимые инструменты, чтобы позволить не выполнять требования Конституции».

Только Мирабо разглядел маневр, навязанный Людовику XVI; Национальное собрание ничего не поняло. Правые усмотрели в заявлении короля способ вернуть ему все полномочия.

Предложение в этом направлении было представлено Казалесом. Новоиспеченный дворянин, однако «борец за привилегии в Национальном собрании», стал лучшим оратором правых с тех пор, как сбежал Мунье. В конце февраля 1790 года он предложил коллегам прекратить беспорядки, сотрясающие королевство, предоставив на три месяца диктаторские полномочия Людовику XVI.

Тогда, когда никто этого не ожидал, прогремел голос Мирабо. Глаза его были воспалены от офтальмии; с повязкой на голове оратор велел подвести себя к трибуне и ощупью поднялся на нее. Временный слепец один видел ясно; он яростно обрушился на проект Казалеса:

— Здесь потребовали диктатуры. Диктатуры! В стране из двадцати четырех миллионов душ — диктатуры одному! В стране, которая работает над своей Конституцией, в стране, собравшей своих представителей — диктатуры одного! Диктатура превосходит силы одного человека, каковы бы ни были его характер, добродетели, талант, гений…

Взволнованное Собрание отклонило предложение Казалеса…

Пять дней спустя маркиз де Фавра отправился на казнь; он высоко держал голову, поскольку был уверен, что казнь будет ложной. Со свечой в руке, в одной рубашке, босой, холодным февральским вечером он принес публичное покаяние перед фасадом собора Парижской Богоматери; потом его отвезли на Гревскую площадь, где стояла виселица. Тогда несчастный понял, что его провели и что его принесут в жертву государственным интересам. В последнем порыве он попросил составить завещание — формальность, которая раньше казалась ему ненужной. Перед тем как продиктовать свою последнюю волю, он спросил: