Рене Кастр - Мирабо: Несвершившаяся судьба

Только у одного Мирабо, казалось, был полный и проработанный план по вопросам, в обсуждение которых было внесено много путаницы. Этим и объясняется его презрительное молчание, а затем внезапные выступления, ставшие решающими.

Можно было предположить, что желание выстроить французскую конституцию по образцу английской склонит Мирабо к концепции парламента, состоящего из двух палат, верхняя из которых была бы если не наследственной, то, по меньшей мере, состояла бы из назначенных и бессменных членов. Но эта концепция, которая будет превалировать в 1814 году, раздражала уязвленного аристократа, каким был Мирабо. Жестокосердно исключенный из своего сословия, он не хотел действовать в его интересах. Ему негласно помогало провинциальное дворянство, не стремившееся благословить существование мощного политического органа, посты в котором распределили бы между собой придворные аристократы. Поэтому речи Лалли-Толлендаля и Мунье в поддержку «двухпалатности» не возымели действия, и Мирабо без большой борьбы, простым постановлением отклонил принцип двух палат. Это постановление было утверждено 10 сентября 490 голосами против 89 и 122 пустых бюллетеней — принцип единой палаты был установлен.

На следующий день, 11 сентября, 673 голосами против 325 (11 бюллетеней осталось чистыми) Национальное собрание предоставило королю право относительного вето [42] Право относительного вето осуществляется, когда отказ главы государства санкционировать закон лишь приостанавливает вступление его в силу, поскольку парламенту предоставляется право принять его вторичным голосованием. . По этому вопросу Мирабо проиграл сражение; он желал республиканского базиса и монархической надстройки, которая, в его глазах, сводилась к абсолютному вето.

— Я считаю вето для короля настолько необходимым, — утверждал он, — что предпочел бы жить в Константинополе, нежели во Франции, если у короля его не будет.

По этому конкретному и важному вопросу Мирабо в кои веки совпал во мнении с правыми из Собрания. Он произнес речь, не оставлявшую никаких сомнений по поводу его позиции; но многие историки думают, что в действительности она была не столь однозначна, как ее изложение в «Прованском курьере», где она была переработана Дюмоном. Произнося эту речь, Мирабо почувствовал, что не убедил большинство, и вплел в нее тирады против деспотизма, которые никак не вписывались в аргументацию защиты абсолютного вето. В результате получилась путаница: те, кто слышал оратора, были убеждены, что Мирабо — противник вето; те, кто прочел газету, считали, что он его сторонник. Так что есть причины предположить, что оба текста сильно отличались друг от друга.

В конечном итоге абсолютное вето не было предоставлено потому, что Людовик XVI и Неккер его для себя не потребовали. Разматывая путаный клубок, углубляешься в такие дебри…

Катилина! Как никогда, это имя шло следом за Мирабо. Оно существенно противоречит его парламентской позиции, но открывает дорогу предположениям. Мирабо — непростой человек; его жизнь, возможно, не вызывала бы столько интереса, если бы вся была по-настоящему открыта. В тот переломный период таинственность была необходима, и она сохранилась… Возможно, мы узнаем только часть правды, ограничивая жизнь Мирабо с 15 июля по 15 сентября 1789 года его публичными выступлениями и бурной деятельностью парламентского оратора.

Ничто не способно пролить свет на теневую сторону его жизни. Поговаривали о тайных контактах Мирабо с герцогом Орлеанским или, по меньшей мере, с его основным агентом, генералом Шодерло де Лакло, оставившим литературу ради грязной политической работенки. Все это возможно; ничто не доказано.

Однако кое-какие факты смущают; они предполагают сомнительные связи и сделки с совестью. Сторонников «абсолютного вето» чернь объявила «изменниками» уже в конце августа. 30 августа банда смутьянов, возглавляемая опустившимся дворянином, бравшимся за любую работу, — маркизом де Сент-Юрюжем, нанятым, возможно, герцогом Орлеанским, — пошла на Версаль, чтобы перерезать сторонников абсолютного вето. Эту орду удалось остановить. Были произведены аресты. Однако памфлеты продолжали выходить. В пасквиле под названием «Фонарь для парижан» были приговорены к смерти Мунье, Лалли-Толлендаль и Клермон-Тоннер. Имя Мирабо в этих подрывных сочинениях ни разу не упоминалось. Более того, в то время как запуганные угрозами депутаты хоронились в Версале, Мирабо свободно разгуливал по Парижу. В начале сентября, когда он выходил от книготорговца Лежея, его узнала довольно большая толпа; люди бросились с плачем к его ногам, называли «отцом народа» и публично выражали ему свое доверие как защитнику от «подлого вето».

Такая сцена сама по себе ничего не доказывает; ее сопоставили с множеством фактов того же порядка, возможно, преувеличенных или намеренно приумноженных. Если взглянуть на все вместе, нельзя не испытать сомнений по поводу абсолютной искренности Мирабо в тот период; но разве могло быть иначе, если только Мирабо не перестал бы быть самим собой?..

Если тем летом 1789 года Мирабо решил укрепить свои позиции борца за демократию в глазах народа и своих коллег, то ему это удалось. Он и не добился для короля абсолютного вето, а последующие дебаты закрепили за ним в глазах общественности звание врага монархии.

На заседании 15 сентября в повестку дня был включен вопрос о порядке наследования престола — для занесения его в будущую Конституцию. Один из депутатов поднял сопутствующий вопрос: нужно ли включать в этот текст отказ испанских Бурбонов от французской короны, закрепленный международными Утрехтскими соглашениями.

Это был щекотливый юридический вопрос, каких возникало немало в период формирования международного права: могла ли Франция, одна из сторон, подписавших договор, отказаться от соблюдения только одного из его положений?

Епископ Лангрский Ла Люзерн мудро заявил: «Допустить испанскую ветвь на престол означает вызвать недовольство всех соседних держав — их напугает нарушение равновесия среди европейских стран. Исключить испанский дом — потерять единственного союзника Франции».

Дилемма была сформулирована столь ловко, что следовало ее поддержать. Мирабо, понимавший ее лучше кого бы то ни было, счел нужным пока обойти эту тему. Но чтобы не показаться защитником интересов Бурбонов, он замаскировал свою принципиальную поддержку яркой тирадой, которая только и была замечена.

— Я чувствую, — вскричал он, — что речь идет не больше и не меньше как о том, чтобы признать во Франции чужеземное господство, и что, по сути, испанское предложение о предварительном рассмотрении могло быть предложением австрийским.