Морис Самюэл - Кровавый навет (Странная история дела Бейлиса)

"О вкусах не спорят" - заметил когда-то Гейне, когда евреи в Дамаске были обвинены в том, что они пили кровь престарелого монаха. Этот оттенок "сумасшедшинки" превращал теперь зловещее явление в слабоумный гротеск.

Но куда, собственно, гнуло русское правительство? Мы могли только заключить, что оно пыталось создать синтез двух разновидностей антисемитизма секулярно-современного и бесовско-средневекового - с целью одновременно поразить воображение как городского населения, так и суеверной деревни.

Эти два процесса, Дрейфуса и Бейлиса, имели одну общую цель: парализовать, иначе говоря, остановить прогрессивные силы. История показала, что каждый из этих процессов был эпизодом или орудием в большой политической борьбе.

Во Франции, антидрейфусары,* как их тогда называли, были связаны с теми, кто отворачивался от завоеваний революции 1789 г. и культивировал сентиментальную тоску по старому режиму и иллюзии относительно его прелестей.

Благодаря тому же самому отвращению к прогрессу, речи сотрудников Петэна и коллаборантов во время второй мировой войны, как эхо, напоминали язык эпохи дела Дрейфуса.

В России люди, инсценировавшие дело Бейлиса, надеялись при помощи этого процесса укрепить самодержавие и уничтожить (8) вновь возродившийся после поражения революции 1905 г., либеральный дух. Впоследствии, эти же самые люди распространяли фантастическую антисемитскую фальшивку: "Протоколы Сионских мудрецов".* Эту фальшивку распространяли в виде книги, памфлетов, журнальных и газетных статей, в оригинале и в переводах. По своему распространению "Протоколы Сионских мудрецов" побили рекорд всех остальных антисемитских изданий вместе взятых.

Оба процесса - Дрейфуса и Бейлиса - поразили нас, каждый по-своему, своими характерными чертами, связанными с двумя различными традициями, французской и русской, в отношении обращения с евреями. В то время как Россия была символом преследования евреев, Франция была примером страны еврейской эмансипации.

Кто бы мог подумать, что опасный яд антисемитизма приведет такое множество людей во Франции к судорогам ненависти и злобы, раздору и потрясениям; но все-таки во Франции погромов не было и мы знали, что их там не может быть. Во время процесса были беспорядки как в самой метрополии, так и в колониях, но погромов не было; другими словами, не было беспорядков, происходящих при попустительстве, поощрении или подстрекательстве властей.

Моя семья и я сам были эмигрантами во Франции в самый разгар процесса Дрейфуса; мы с сестрой ходили в школу в Париже, в очень бедной части города; детям неимущих выдавался в школе даровой завтрак, который мы разделяли с нашими христианскими товарищами; никто нас не оскорблял; мы приходили и уходили, уверенные, что никто нас не тронет. Да и в последующие годы, уже в Англии, когда дело Дрейфуса еще не было решено, и позже, когда процесс уже был закончен, я никогда не слыхал от старших в моей семье таких замечаний о Франции, какие они делали о Румынии, откуда они были выходцами, или о России.

Когда Дрейфус был реабилитирован, к радости евреев примешивалось еще и чувство "а иначе и быть не могло, ведь, как ни как, это Франция".

(9)

4.

Люди моего поколения, оглядываясь на прошедшую половину века, удивляются, почему дело Бейлиса предано почти полному забвению. Каждый образованный человек знает о деле Дрейфуса, и многие имеют хотя бы некоторое понятие об его значении. Но если спросить с дюжину образованных людей ниже 50-ти лет о Бейлисе, может быть всего один или два как-нибудь откликнутся на это имя, и то, по всей вероятности, только вопросом: "кажется это было какое-то судебное дело?".

В то время как процесс Дрейфуса все время поддерживался в памяти людей и книгами, и фильмами, только одна книга была написана о Бейлисе,* да и она забыта; впрочем, она никогда не имела широкого распространения, когда появилась в 1935 году.

Тем не менее, многие из нас глубоко чувствуют, что на поле военных действий между прогрессом и реакцией дело Бейлиса может претендовать на такое же внимание, как дело Дрейфуса. Оно не было просто изолированным, уродливым эпизодом, стоящим вне всякой связи с вопросами своего, а также нашего, времени; этот процесс является этапом продолжающейся борьбы, и, также как и дело Дрейфуса, имеет значение не только в рамках еврейского вопроса, но и в более широком масштабе.

Почему же это дело, тем не менее, выпало из поля зрения, тогда как дело Дрейфуса стало общеизвестным историческим событием? Ответов на этот вопрос есть несколько. Во-первых, о деле Дрейфуса было легко писать: оно разыгрывалось на фоне театрально-дипломатической сцены, было наполнено интригами и подделками документов и из него легко было сделать хороший детективный роман.

Дело же Бейлиса не могло стать темой детективного романа, несмотря на присутствие в нем большого количества как сыщиков-профессионалов, так и любителей. И история этого дела увлекательна только по своему специальному закулисному плану и составу замешанных в нем людей. В то время, как в деле Дрейфуса принимали участие такие люди, как Клемансо, (10) Золя, Анатоль Франс, престиж которых с течением времени не уменьшился, те, которые были связаны с делом Бейлиса, за одним только исключением, были неизвестны вне России, а теперь позабыты даже и там.

Можно еще добавить, что исторически делу Бейлиса "не повезло" из-за первой мировой войны; война вспыхнула почти тотчас после процесса, она совершенно его собой поглотила, и таким образом, отняла у него возможность укрепиться в памяти. А теперь это дело принадлежит к числу тех событий истории, которые произошли и канули в вечность.

Главная же причина, по которой дело Бейлиса предано забвению, заключается в его неправдоподобности. Притом, неправдоподобно оно не только бессмысленностью самой попытки доказать обвинение в ритуальном убийстве, но также и по специальному характеру создавшего дело заговора.

Читатель отнесся бы с недоверием к простому изложению фактов, как бы убедительно они не были подтверждены документами; его необходимо постепенно вводить в атмосферу, в которой невероятные события, некоторые как будто бы заимствованные из Бродвейского водевиля - а другие из романов Достоевского, становятся возможными, где инсценировка юстиции и политического процесса выдается за серьезный акт государственной власти. Историки избегали этой темы еще и потому, что, обладая нормальными понятиями, им трудно было сохранить серьезность и равновесие перед ее кровавой фантасмагорией и жестоким гротеском.

5.

Контраст между нашим миропониманием теперь и пятьдесят лет назад может быть выражен только в субъективной форме. Я был тогда молод, а 20-ый век только зарождался; и я, и век были очень высокого мнения о себе... "Мы стояли тогда божественно спокойные, еще не зная, что приговор уже вынесен" (Франсис Томпсон).*