Морис Самюэл - Кровавый навет (Странная история дела Бейлиса)

Государственный прокурор в сжатой форме характеризовал его на суде: "Господа присяжные заседатели - вы его видели! - он вор и замечательный взломщик, но при том он такой болван, что его даже нельзя было выучить читать и писать - ясно, что он доверился Караеву".

"Доверился", пожалуй, недостаточно сильное слово - Сингаевский был совершенно потрясен, когда третье лицо представило его легендарному Караеву. Чем он заслужил такую честь и что Караев от него хотел? Караев ему объяснил: в виду было "большое" дело... "мокрая" работа... Необходимо освободить очень важного заключенного - для этого может быть понадобится убить с десяток людей. Нужны люди "чья рука бы не дрогнула", а дело будет хорошо оплачено.

Объятый трепетом благоговения и восторга Сингаевский обещал найти еще другого человека, за которого он может головой ручаться. Оставшись наедине с Караевым он начал болтать о деле Ющинского, о том, как полиция хотела пришить это убийство ему и его товарищам - Рудзинскому (теперь в Сибири) и Латышеву (уже мертвому). На этом месте Караев прервал разговор - он уже предвидел признание и хотел иметь свидетеля.

Во время следующего свидания в комнате Караева присутствовал также Махалин; и вот тут - после некоторого прелиминарного разговора о "деле", Караев вернулся к убийству Ющинского. Обращаясь к Махалину и указывая на Сингаевского, Караев сказал: "Вот настоящий убийца Ющинского" - потом повернувшись к Сингаевскому он спросил: "разве не так это было"? - на что Сингаевский ответил: "Да, это была наша работа". - Он продолжал болтать и стал обвинять Рудзинского, что тот испортил "работу", так как по его (150) мнению не следовало тело "ублюдка" запрятывать так близко от квартиры Чеберяк, его надо было бросить в Днепр.

Караев прямо его спросил: "Почему же вы сделали такую поганую работу? зачем нужна была вся эта резня? "На это Сингаевский саркастически ответил: "Это Рудзинский так решил своей министерской головой". Однако Сингаевский должен был признать, что именно Рудзинский в трудный момент (еще до того как его отправили в Сибирь) проявил настоящую изобретательность. Тут еще были две девицы, Катерина и Ксенья Дьяконовы, которые слишком много знали и, по мнению Сингаевского, их следовало убрать да еще и несколько других людей, но самое спешное было найти для "тройки" алиби, и вот Рудзинский его и придумал.

Вот как это получилось: 18-го апреля 1911-го г. т.е. через пять недель после убийства Ющинского, Рудзинский, тогда еще на свободе, присутствовал на панихиде по убитому Андрюше и там он услышал, что время убийства, предполагаемое полицией (конечно ошибочно) было в ночь на 12-ое марта. И тут Рудзинского осенила блестящая мысль: если в полиции думали что убийство было совершено в ночь на 12-ое, все что тройке надо было сделать - это сознаться* что они в эту ночь грабили оптический магазин на главной торговой улице Киева и, следовательно, были "заняты" на довольно большом расстоянии от Лукьяновки и никак не могли быть одновременно в двух местах.

В этом месте своего рассказа Сингаевский хитро подмигнул и добавил: "Лучше получить четыре года за грабеж, чем двадцать за убийство". На этом они и порешили; в условленное время Рудзинский появился перед следователем, а Сингаевский перед прокурором и они оба принесли повинную в грабеже. Они были спокойны, что алиби их обеспечено до тех пор, пока не выяснилось, что слухи о том, что убийство было совершено 12-го марта ночью подслушанные на панихиде по Андрюше, (версия много раз в печати повторенная и даже появившаяся в "Еврейской Хронике", в Лондоне) не соответствовали тому, что было известно полиции.

Вскрытие тела показало что мальчик был мертвый через четыре часа после того как он съел свой завтрак в 6 ч. утра.

(151) Таким образом оказалось, что дорого стоившее "тройке" алиби не было таким верным, как сначала казалось; но все-таки оно имело некоторую ценность ведь было мало вероятно, что совершив утром убийство они в ту же ночь учинят грабеж.

Результат этого сенсационного признания был таков, что ни одна министерская голова, а может быть и целый кабинет министров не могли бы его предсказать. Их признание просто было выкинуто из судебного протокола и не фигурировало на суде. Во время процесса Сингаевский и Рудзинский снова повторяли и настаивали, что в ночь на 12-ое марта они грабили оптический магазин и приводили много подробностей этой своей деятельности. Факт остается фактом, что признание их было отвергнуто.

Караев повторил со всеми подробностями перед судебным следователем разговор, произошедший 18 июня 1912-го г. в номере его гостиницы; его огласили на суде и признание Сингаевского было подтверждено Махалиным. Но самому Караеву не разрешили появиться на суде - он был для администрации слишком опасным человеком. Вскоре после сделанного им заявления у следователя он был арестован и по административному приказу сослан в Сибирь, в Енисейск, где он содержался под строгим надзором.

Требования защитников Бейлиса ни к чему не привели; в полном пренебрежении к закону, губернатор Енисейска получив повестку с вызовом в суд Караева, отказался отпустить самого опасного свидетеля в бейлисовском деле, а за губернатором стоял Щегловитов.

Администрация хорошо сделала, помешав Караеву появиться в суде; при его знании из первоисточника о сути дела, при его бесстрашии, надменности, презрении к властям, его присутствие на процессе повлекло бы за собой катастрофу для прокуратуры.

Почему же позволили Махалину (правда не такой грозной фигуре как Караев) явиться в суд? - Но тут можно было бы с такой же логикой задать себе вопрос, почему администрация вообще не изгнала всех свидетелей защиты и не вела этот процесс по сталинскому методу? На это нужно было бы ответить, что она не могла этого сделать. Россия еще не была (152) тоталитарным государством и ее администрация могла только до известного предела "исправлять" судебное производство. Конечно тайным образом она могла идти и шла гораздо дальше, но и тут были свои границы в стране где существовала либеральная печать, где работали способные издатели и журналисты и где определенный сектор самой администрации выражал свое недовольство.

Между конспираторами, фактически, было сильное расхождение по поводу предела, за который уже не следовало переступить. Полковник Иванов стоял за то чтоб Махалина тоже не впускать в залу заседания; в конце концов, он уступил, но при условии, что Махалин со свидетельской скамьи не будет говорить о своей причастности к Охране. Конечно не было опасности что сам Махалин об этом упомянет; уже не говоря о впечатлении в революционных кругах, ценность его свидетельских показаний, если бы он сознался что шпионил для полиции, была бы сильно ослаблена если не совсем уничтожена.