Иван Беловолов - Истра 1941

Для завтрашнего наступления Белобородову сверх двух артполков его дивизии дополнительно придали много артиллерии. Оставалось лишь расставить и использовать ее наиболее эффективно. Над этим и работал генерал с начартом.

Особенно настойчиво генерал говорил о минометах:

— Я от тебя требую, чтобы минометы всю артиллерию заглушали.

Завтра я послушаю. Всю душу вымотай им минами!

Наконец Погорелов встал.

Отпустив начарта, Белобородов произнес:

— На войне все не так, как в академии. Там мы и не представляли, что дивизия может иметь такое насыщение артиллерией. Если бы какой-нибудь профессор дал бы задачу с таким насыщением, наверное, подумали бы, что он шутит.

Начальник штаба принес на подпись приказ о завтрашней операции.

Предстояло окончательно решить: шестерка или девятка? В шесть или в девять утра начать атаку?

Белобородов колебался: и за ту и за другую цифру были свои доводы. В шесть утра темно: возможна внезапность нападения, противник не сумеет вести прицельного огня. Но в темноте могут свои части перемешаться, могут сбиться с направления, будут скрыты артиллерия противника и его огневые точки, которые предстояло подавить.

— Все наши хозяева голосуют за шестерку, — сообщил полковник Федюнькин.

— И начнут не в шесть, а обязательно в шесть с гиком, — сказал генерал. — Позвони-ка еще раз, спроси, смогут ли они без гака.

Полковник вышел, а Белобородов опять стал рассматривать карту. Он молча просидел над ней, пока не вернулся Федюнькин.

— Ну что? Со всеми говорил?

— Со всеми. Все обещают: без гака.

— Тогда решаем: в шесть!

Он взял еще не подписанный приказ, на одной из первых строк поставил красным карандашом цифру «6» и внимательно прочел до конца.

Подписав, он произнес:

— Содес!

— Что это «содес»? — спросил я.

— Это по-японски: да, так! Ведь я три года в академии японские иероглифы зубрил… Еще, может быть, пригодится… Ну, звони, Федюнькин: бить шестеркой!

Полковник повернулся, но Белобородов остановил его:

— И передай, чтобы людей утром посолидней накормили! Побольше мяса заложить в котлы — по четыреста грамм на человека.

Полковник ушел к телефону.

Заложив руки за голову, генерал потянулся и сказал:

— Кажется, все. Что ж, комиссар, давай на боковую!

Но Бронников ответил:

— Нет, Афанасий Павлантьевич, я сейчас поеду.

— Куда?

— По полкам. Посмотрю на месте, как народ готовится.

— Не худо. К утру вернешься?

— Вряд ли.

— Тогда жду к обеду.

— Это верней…

Беглый короткий диалог, ровный повседневный тон. Но я знаю, что за этим скрыто многое. Знаю, что утром комиссару дивизии Бронникову придется, быть может, где-нибудь личным примером показать бойцам, что значит бесстрашие. Знаю, что из Истры он уходил с последней ротой, отстреливаясь от немцев. Знаю, что под Сафонихой он взял на себя командование окруженным, потерявшим командира батальоном и во главе гвардейцев с боем пробился из кольца.

Конечно, известно все это и Белобородову. Но генерал и комиссар не произносят лишних слов. Не все чувства проступают наружу; нежность лишь на миг, быть может, промелькнет во взгляде, в твердом мужском рукопожатии. А нередко обходится даже и без этого.

Бронников приказывает приготовить машину, одевается, уходит.

Белобородов ложится не раздеваясь. Он накрывается шинелью.

Я устраиваюсь рядом на полу. Генерал поворачивается на бок, кровать трещит под его телом.

— Спать, правда, не спится, — произносит он, — но хоть ухо немного подавить перед завтрашним. А завтра… Сколько сейчас времени?

— Без двадцати два…

— Значит, уже сегодня… Что пожнем сегодня?

И, помолчав, отвечает сам:

— Что посеяли, то и пожнем.

Я закрываю глаза; тихо; слышатся редкие выстрелы тяжелых орудий.

И мне вдруг кажется, что я жадно читаю необыкновенно захватывающую книгу — читаю ее не на бумажных страницах, а в самой жизни, которая развертывается передо мной, которая и есть самое необыкновенное, что было когда-нибудь на свете. И страшно хочется заглянуть вперед, но книга не напечатана на бумажных страницах, — заглянуть нельзя.

Сквозь сон слышу движение в комнате. Открываю глаза. Белобородов уже на ногах. Достаю из кармана часы — 4.35. Вскакиваю, выхожу на воздух.

Чудесная мягкая погода. Падают крупные хлопья снега. Трубы над домом отдыха дымят; невысоко поднявшись, дым медленно расползается и тает: его не треплет, не колышет ветер. Небо закрыто облаками, а вокруг все-таки полусвет: чувствуется, что там, над застлавшей небо пеленой, катится полная луна. Облака просвечивают, как матовый абажур.

На крыльцо быстро выходит генерал без шапки, в неподпоясанной широкой гимнастерке. Зачерпывая обеими ладонями снег, обтирает лицо, голову и шею. Потом ему льют на руки: он, пофыркивая, умывается и бегом возвращается в дом.

Хочется запомнить, засечь в памяти все, что я увижу в этот день, который — твердо знаю! — войдет в историю великой войны.

Вот они — страницы моих блокнотов, записи 8 декабря 1941 года. Я просматриваю лист за листом, восстанавливаю смысл каждого недописанного слова и вспоминаю минуту за минутой.

4 часа 50 минут. В штабе все поднялись. На столе самовар, хлеб, масло, колбаса. Закусывают быстро, некоторые даже не присаживаются. Многие надевают шинели; оперативная группа во главе с генералом сейчас уезжает отсюда в другой пункт — ближе к линии боя.

5.00.Садимся в штабной автобус. С Белобородовым едут начальник оперативной части, начарт, начальник связи. Полковник Федюнькин и ряд штабных офицеров остаются здесь.

5.05.Тронулись. Медленно двигаемся к Волоколамскому шоссе по проселочной дороге, укрытой голубоватым снегом. Обгоняем какую-то часть. Сторонясь автобуса, идут бойцы с винтовками в запорошенных снегом шинелях. Ого, как их много! Они шагают и шагают, а голову колонны нельзя различить в рассеянном свете бледного облачного неба.

Открывается дверца автобуса, красноармейцев спрашивают:

— Какая часть?

— А тебе что?

Кто- то высказывает вслух мысль, тревожащую всех:

— Неужели бригада Засмолина? Ведь она в пять ноль-ноль должна занять исходную позицию.

Пробираясь меж бойцов, жмущихся к обочинам, автобус едва ползет. Белобородов соскакивает с подножки и, обгоняя машину, нетерпеливо идет вперед. Через несколько минут он возвращается и говорит:

— Свежая дивизия… Резерв командующего армией…

5.25.Все еще двигаемся. Проехали станцию Гучково. Водонапорная башня взорвана, станционные здания сожжены, — из снега торчат высокие печные трубы.

Фронт близко; полки уже сосредоточились для наступления где-то на опушках, через полчаса начнется огневой налет, а еще десять минут спустя — атака: все загрохочет, задрожит вокруг; но пока на земле и в небе тишина. Бесшумно падает снег.