Сергей Цветков - Эпоха единства Древней Руси. От Владимира Святого до Ярослава Мудрого

Владимир потому и оказался столь чуток к христианскому учению об искупительном значении милостыни, что оно внешней, формальной своей стороной было созвучно традиционному требованию общества по отношению к князю: быть щедрым расточителем материальных благ. Это был тот редкий случай, когда усвоение христианской добродетели не вынуждало новообращенного радикально менять привычный образ жизни. Таким хлебосольным хозяином, привечавшим у себя на княжем дворе весь крещеный люд, Владимир и остался в народной памяти:

Крайне неудачную интерпретацию поступков крещеного князя дает еще одна летописная статья — под 996 г., — касающаяся, в частности, болезненной проблемы о пределах применения христианской морали в государственной политике. Варварские вожди, принявшие христианство, безусловно, задавались этим вопросом [131]; вероятно, серьезно размышлял над ним и Владимир. «Живяше же Володимер в страсе Божьи», — подводит итог нравственному обновлению князя летописец.

Как явствует из двух примеров, иллюстрирующих этот тезис, обращенный Владимир будто бы проникся непреодолимым отвращением к человекоубийству, пусть даже совершаемому в интересах государства и общества. Однако в том и другом случае Повесть временных лет весьма далека от исторической достоверности. В первом примере говорится о выдающемся миролюбии Владимира, прежде всего по отношению к соседним христианским народам: «и бе живя с князи околними миром: с Болеславом Лядским [Польским], и с Стефаном Угорским [Венгерским] и со Андрихом [132]Чешскым, и бе мир межю ими и любовь». Между тем всего несколькими строками выше Владимир, уступая прихоти своей дружины «ясти» не деревянными ложками, а серебряными, произносит слова, которые отнюдь не сулят спокойствия его соседям: «Сребром и златом не имам налести дружины, а дружиною налезу сребро и злато, якоже дед мой и отец мой доискася дружиною злата и сребра».

Действительно, источники сохранили сведения о двух войнах Владимира с Польшей в конце X — начале XI в., хорватском походе и еще двух походах на волжских булгар, не говоря уже о беспрестанной «рати» на русско-печенежской границе. Это позволяет обоснованно заключить, что и во внешнеполитическом аспекте княжения Владимира Повесть временных лет приняла за образец царствование Соломона, у которого «был… мир со всеми окрестными странами» (3 Цар., 4: 24). Правда, не довольствуясь этим, летописец далее показывает богобоязненность князя на собственно древнерусском материале. В небольшой новелле о «разбоях» рассказывается, что неслыханный расцвет разбойного промысла на дорогах заставил епископов обратиться к князю с требованием строгих мер: «И умножишася разбоеве. И реша епископы Володимеру: «Се умножашася разбойницы. Почто не казниши их?» Он же рече им: «Боюся греха». Епископы, однако, настояли, чтобы Владимир казнил злодеев, «но со испытом», то есть при несомненных доказательствах их вины.

История эта содержит неповрежденным историческое зерно, о котором скажем чуть позже. Но нежелание Владимира проливать кровь находит объяснение, конечно, не в религиозных соображениях, а в существующем правовом обычае древнерусского общества. Закон русский не предусматривал смертной казни для разбойников — их выдавали на поток и разграбление, с конфискацией имущества в пользу княжеской казны. Продолжая рассказ, летописец в простоте душевной так и говорит, что помеху для более строгого наказания преступников создавало не человеколюбие Владимира, а традиционное древнерусское законодательство: «Володимер же отверг виры, нача казнити разбойники». Но затем сообщается, что сокращение денежных поступлений от судопроизводства по «разбойным» делам вызвало оскудение казны, и Владимир вернулся к прежним (собственно, языческим) обычаям: «живяше Володимир по строенью дедню и отню». Столь явное противоречие с заявленным ранее христианским перерождением Владимира свидетельствует, что «разбойная» новелла в Повести временных лет представляет собой не очень умелую обработку более древнего сказания, изначально не имевшего целью прославить житие Владимира в страхе Божием.

Прочные нити, видимые и невидимые, связывали крещеного Владимира с языческим прошлым, — и, возможно, как государь он чувствовал их сильнее, нежели как человек. И все же, несмотря на очевидный недостаток добротного исторического материала, не подлежит сомнению, что христианство было воспринято им той деятельной частью духовной сущности, которая определяет движения сердца, ума и воли. Крестившись скорее по политическим резонам, чем вследствие свободного внутреннего выбора, он тем не менее совершенно свободно, со всем пылом своей страстной натуры, пожелал быть христианином не только по имени, — и таким христианским государем, в полном смысле слова, увидели его не только потомки, судившие о крестителе Руси по более или менее достоверным рассказам и преданиям, но и современники, лицезревшие Владимира собственными глазами. Мы располагаем свидетельством очевидца, достаточно близко сошедшегося с князем, — свидетельством тем более ценным, что исходит оно от лица, не имевшего по отношению к Владимиру никаких национальных, конфессиональных или личных пристрастий. Это — Бруно Кверфуртский, чье имя уже не раз упоминалось на этих страницах. Прежде чем обратиться к его известию о Владимире, естественно сказать несколько слов о нем самом.

Бруно происходил из рода графов Кверфуртских. Получив прекрасное образование в Магдебургской школе, где незадолго до него учился святой Адальберт-Войтех, он, как юноша знатный и «необыкновенно образованный в свободных науках, особенно же отличавшийся в музыкальном искусстве» (по аттестации Жития святого Ромуальда), был взят ко двору императора

Отгона III на должность капеллана. Способный и воспитанный молодой человек чрезвычайно полюбился Отгону III, который называл его не иначе как «душа моя». Однако эта душа не принадлежала миру сему. Году в 996-м, сопровождая императора в его поездке по Италии, Бруно вступил в братство пустынника Ромуальда, основателя ордена камалдулов, и принял постриг под именем Бонифация. В Германию он вернулся только в 1002 или 1003 г., уже при новом императоре Генрихе II. Примерно тогда же он был посвящен в епископы и назначен главой миссии в восточных странах. Вдохновленный примером святого Войтеха, Бруно жадно искал мученического подвига во славу Христа. Забегая вперед, скажем, что он обрел свой крест в 1009 г., в Пруссии, где был убит местными язычниками вместе с шестью его спутниками. Но за год перед тем он возымел намерение обратить ко Христу печенегов, «жесточайших из всех язычников». Так, весной 1008 г., тридцатилетний Бруно очутился в Киеве, дабы уговорить Владимира препроводить его в Печенежскую землю. О своем пребывании у киевского князя Бруно поведал в личном послании к Генриху II. «Государь Руси, — пишет он, — великий державой и богатствами, в течение месяца удерживал меня против моей воли, как будто я по собственному почину хотел погубить себя, и постоянно убеждал меня не ходить к столь безумному народу, где, по его словам, я не обрел бы новых душ, но одну только смерть, да и то постыднейшую. Когда же он не в силах был уже удерживать меня долее и устрашен неким обо мне, недостойном, видением, то с дружиной два дня провожал меня до крайних пределов своей державы, которые из-за вражды с кочевниками со всех сторон обнес крепчайшей и длиннейшей оградой. Спрыгнув с коня на землю, он последовал за мною, шедшим впереди с товарищами, и вместе со своими боярами вышел за ворота. Он стоял на одном холме, мы — на другом. Обняв крест, который нес в руках, я возгласил честной гимн: «Петре, любишь ли меня? Паси агнцы моя!» По окончании респонсория [церковного песнопения] государь прислал к нам одного из бояр с такими словами: «Я проводил тебя до места, где кончается моя земля и начинается вражеская; именем Господа прошу тебя, не губи к моему позору своей молодой жизни, ибо знаю, что завтра до третьего часа [133]суждено тебе без пользы, без вины вкусить горечь смерти». Я отвечал: «Пусть Господь откроет тебе врата рая так же, как ты открыл нам путь к язычникам!»