Сергей Цветков - Эпоха единства Древней Руси. От Владимира Святого до Ярослава Мудрого

Им суждено было увидеться еще раз — когда спустя пять месяцев Бруно, к великому изумлению и радости Владимира, живой и невредимый опять появился в Киеве, сообщив о благополучном исходе миссии и крещении «примерно тридцати душ» (вероятно, из числа старейшин печенежских родов, так как простой люд в подобных случаях обычно не считали). Окрыленный успехом, Бруно поставил в епископы печенегам одного из своих спутников, а Владимир взял на себя все политические заботы, связанные с устройством Печенежской епархии [134].

В свидетельстве Бруно замечательно то, что этот суровый аскет и неутомимый проповедник истины ни на секунду не усомнился в подлинности христианства Владимира, в его глубокой личной приверженности христианскому идеалу. И в то же время он не заметил ничего из того, что было так выпячено последующими писателями — ни гаремов Владимира, ни его любострастия, ни совершаемых в покаянном порыве ежедневных подаяний, ни расслабляющего пацифизма и дрожания меча в нетвердой руке. Владимир предстал перед Бруно — и перед нами — в образе благочестивого христианского правителя, неколебимо стоящего на охране границ христианского мира. Правда, этот князь-воин еще сомневается во всепобеждающей силе духа и больше доверяет своему мечу, но ему дан непосредственный опыт богообщения («видение» о Бруно) и потому он умеет смиряться и предавать себя в руки Господа: «Да будет воля Твоя!»

И еще одна черта личности Владимира выпукло проступает в послании Бруно — живая, действенная любовь князя к конкретному человеку. Он тревожится за своего гостя, сострадает ему и — склоняется перед его духовной свободой. Не забудем при этом, что речь идет о римском епископе. Однако Владимир не видит для себя ничего зазорного в том, чтобы участвовать с ним в одном богослужении и оказывать покровительство ему самому и основанной им Печенежской епархии. Очевидно, что эти два человека разговаривали на общем языке веры [135]. Великий князь русский, шурин византийского императора и хранитель мощей святого Климента, был свободен от конфессиональных предубеждений более позднего времени [136]. Оберегая степные рубежи Русской земли, он ощущал себя защитником единого христианского мира — той Европы, которая еще не прочертила внутри себя гибельных религиозно-конфессиональных и культурно-цивилизационных границ.

Языческая Русь на всем протяжении своего существования была довольно мощной военной державой, — одно только это и придавало ей определенный политический вес в отношениях с цивилизованными государствами Запада и Востока. Но после 988/989 г. ситуация в корне изменилась, и Русская земля обрела высокий международный статус прежде всего как суверенная христианская страна, спаянная династическим союзом с Византией. В связи с этим целесообразно будет начать обзор внешнеполитической деятельности Владимира с русско-византийских отношений, хотя надо сразу сказать, что в конце X — начале XI в. они проявились несравненно заметнее в идеологической и религиозно-культурной областях, чем в государственно-дипломатической практике обеих стран.

На политическом уровне принятие Русью христианства не только не упростило, но, пожалуй, даже усложнило традиционные отношения, сложившиеся между ней и Византией в X столетии. С одной стороны, крещеная Русская земля пополнила число «подданных и друзей» империи, каковыми в разное время считались около десятка или дюжины окрестных стран и народов, признававших, более или менее формально, церковно-политический протекторат византийского «императора православия».

С другой стороны, Русь вошла в «Византийское Содружество Наций» (по терминологии Д. Оболенского) при уникальных обстоятельствах, на особых условиях и, главное, с ясно выраженным стремлением не допустить ни малейшего стеснения своей национальной жизни. Мы видели, с какой настойчивой последовательностью Владимир отстаивал самостоятельность Русской Церкви. С неменьшим упорством он ограждал от гегемонистских притязаний Византии независимость русской политической (великокняжеской) власти.

Несомненные доказательства тому предоставляет нумизматика. Если первыми своими монетами (златниками и сребрениками I типа) Владимир еще всецело подражает византийскому солиду, чеканя на их лицевой стороне свое изображение в царских одеждах, а на реверсе — оплечный образ Христа-Пантократора (Вседержителя), то на монетах последующих выпусков (сребрениках II—IV типов) источник политического суверенитета великого князя подчеркнуто явлен не в дарованных Владимиру императорских инсигниях (знаках царского достоинства), но в местной государственной традиции. Князь-кесарь изображен восседающим на столе; надписи в свою очередь акцентируют внимание на этом предмете: «Владимир на столе», «Владимир на стле, а се его сребро». В данном случае налицо осознанное отступление от византийского образца (для византийских монет изображение императорского трона не было характерно) {146} , с целью зафиксировать значение великокняжеского стола как важнейшего атрибута власти, символа ее политической самостоятельности и самодостаточности, равночестного со скипетром и державой византийского василевса.

Более того, русская государственная атрибутика (языческая по своему происхождению) почти полностью вытесняет даже христианскую символику: изображение Христа исчезает, нимб (символ царского величия) перекочевывает на голову князя, а место Христа занимает родовой знак русских князей — пресловутый «трезубец», то есть летящий вниз сокол со сложенными крыльями. По сути — это не что иное, как наглядная политическая декларация: Владимир владеет великокняжеским столом — достоянием «отцов и дедов» — исключительно в силу своей принадлежности к правящей династии. Византийскому василевсу с его верховными прерогативами над союзными империи «архонтами» в этой доктрине просто не находится места.

Возможно, тогда же Владимир перестал делать акцент на «подаренном» титуле кесаря и предпочел ему добытое с бою звание великого кагана Русской земли, с каковым титулом он и остался в памяти русских людей XI в.