Владимир Беляев - Под чужими знаменами

— Я должен захватить с собою и научные дипломы?

— Обязательно.

— С какой целью вы забираете моего мужа?

— Узнаете на месте, — ответил фашист и, обращаясь к профессору, спросил с интонацией уже менее официальной: — Почему вы так хорошо говорите по-немецки? Вы — немец?

— Нет, поляк. Я изучал медицину в Мюнхене, там защитил докторскую степень, поэтому говорю по-немецки.

Офицер обратил внимание на библиотечный шкаф. Он подошел к нему и, указывая на одну из полок, заставленную книгами, спросил:

— Что это за книги?

— Мои труды.

Гитлеровец выдернул наугад одну из книг и спросил:

— А что это за книга?

— Мой учебник рентгенологии на немецком языке. По нему обучаются все стоматологи в Германии и в других странах.

Ответ этот не произвел особого впечатления на офицера. Он подошел к столу и стал перебрасывать фотографии и страницы последнего труда профессора Антония Цешинского.

— Я могу пойти в ванную комнату? — спросил профессор.

— Нельзя.

Профессор надел пиджак. Жена протянула ему носовой платок и пару запасных носков. Фашист отвел в сторону ее руку, сказав:

— Это ему не понадобится!

Розалия Цешинская протянула мужу флакончик с лекарством.

— Что это? — спросил офицер.

— Лекарство дигиталис. Мой муж сердечный больной и всегда употребляет это лекарство.

Фашист взял флакончик, повертел его в руках, понюхал и, отложив на стол, сказал:

— Это ему не понадобится. Поторапливайтесь, возьмите все документы и вашу медаль!

В своем лечебном кабинете профессор достал документы и диплом вместе с медалью Миллера, о которой напомнил немец. (Следует заметить, что в этой большой медали было около 250 граммов чистого золота.) Медаль Миллера была присуждена профессору Цешинскому в 1936 году за выдающиеся заслуги в области стоматологии от имени 52 государств и в их числе от имени СССР. Гестаповец взвесил медаль на ладони и, спрятав ее в футляр, сунул в карман.

— Радио есть? — как бы маскируя это свое движение, спросил он быстро.

— По приказу ваших властей я сдал его немедленно, — объяснил профессор.

— Не обманываете?

— Могу вам дать честное слово.

— Вы не немец, чтобы могли давать честное слово.

Профессор Цешинский вздрогнул и хотел ответить на это, как и следовало, но жена удержала его. Он молча надел макинтош, взял шляпу, попрощался с семьей.

— Идите! — прикрикнул на профессора гестаповец, не сводя с него револьвера.

Спустя два-три часа, когда уже стало светать, жена профессора Розалия Цешинокая и его сын Томаш Цешинский в серых сумерках наступившего утра услышали несколько громких автоматных очередей, прозвучавших метрах в пятистах, на Вулецких холмах. Семья профессора Цешинского в то утро еще не знала, что означают эти залпы…

В ту же самую ночь группа гитлеровцев со взведенными пистолетами в руках ворвалась в квартиру профессора-педиатра Францишека Гроера, который жил в доме № 8 на улице Романовича. Очутившись в передней, гитлеровцы, угрожая Гроеру револьверами, скомандовали «руки вверх!» и только после этого выяснили его личность.

Дальше мы воспроизводим документальный рассказ члена-корреспондента Академии наук возрожденной Польши, профессора Гроера, работающего сейчас в Медицинском институте города Вроцлава, написанный им собственноручно по нашей просьбе о виденном и пережитом в ту страшную ночь.

«Офицер приказал тогда меня обыскать. Его приказание выполнили два унтер-офицера. Ничего, кроме бумажника с деньгами, они не нашли. Тогда мне приказали опустить руки. Вместе со мной весь патруль вошел в единственную освещенную комнату — в столовую. Офицер сел за стол и стал просматривать написанные мною письма. Завязался разговор — сначала грубый и громкий со стороны фашистов. На вопрос, что я делал во время советской власти, я ответил: «Спасал детей» (в 1939–1941 годах я работал во Львове в органах советского здравоохранения как профессор-педиатр). После беглых вопросов начался обыск. На моем письменном столе были найдены документы, между прочим, мой докторский диплом Бреславского университета. Гестаповцы увидели тогда, что я кончил университет в Германии, а затем был ассистентом и доцентом в Вене до 1919 года. Это объяснило офицеру, почему я в совершенстве владею немецким языком. Мою жену спросили, где ее драгоценности. Она показала все, что у нее было, но это, видимо, не удовлетворило их. Дальнейший обыск не дал гитлеровцам ничего интересного, если не считать 300–400 граммов трубочного табаку, который они захватили с собой. Кроме табака, они забрали визитные карточки наших посетителей. Эти карточки хранились на особой тарелке-подносе в передней и собирались на протяжении почти 20 лет… Я попрощался с рыдающими женщинами и вышел под охраной на улицу. Тут в полной темноте стояла груженная уже машина, около которой толпились гестаповцы. Было два-три штатских агента. Меня посадили в автомашину вместе с профессором терапии Яном Греком. Он жил в доме № 7, напротив моей квартиры. Рядом также посадили члена Союза советских писателей профессора филологии Тадеуша Бой-Желенского, которого забрали на квартире у профессора Яна Грека. Было около часу ночи. Нас повезли. Сначала было трудно определить куда, так как грузовик сверху был покрыт, кажется, брезентом.

…Наконец машина остановилась во дворе какого-то дома у подъезда. Лишь на следующий день я узнал, что это было здание воспитательного дома, или так называемая Бурса Абрагамовичей. Машину разгрузили, и нас повели в коридор по невысокой лестнице. В коридоре уже стояло от 15 до 20 человек с опущенными головами. Фашисты, грубо подталкивая нас прикладами винтовок, приказали стать в ряд, лицом к стене. Коридор и двор были заполнены вооруженными гестаповцами. Я заметил среди них два-три лица в штатском. Они показались мне не то агентами, не то переводчиками, так как говорили по-украински и по-польски. Вскоре к нам привезли новую партию арестованных. Я узнал среди них известного Львовского хирурга, профессора Тадеуша Островского. Лица остальных пленников мне было разобрать трудно, так как все они стояли с спущенными головами, а к тому же в коридоре было довольно темно. Если же кто-нибудь из захваченных людей шевелился, подымал голову, его били прикладом, по его адресу сыпалась отборнейшая ругань. Число пленников все возрастало. Слышно было, как подъезжают новые машины.

Вскоре нас, захваченных, стало 36–40 человек. Мы стояли, опустив головы; слышно было, как пробегают по коридору и по лестницам чины гестапо. Раскрывались и захлопывались двери. Кто-то пробегал вниз, в подвал. Почти каждый гестаповец, поравнявшись с нами, либо дергал нас за волосы, либо бил прикладом. Одновременно из подвалов Бурсы Абрагамовичей доносились крики, ругань гестаповцев, выстрелы. Охранявшие нас солдаты гестапо при каждом тихом выстреле, видимо желая еще больше поиздеваться над нами, громко приговаривали: «Одним меньше». Вскоре они начали громко вызывать пленников по фамилиям. Я услышал ясно фамилию профессора Островского. Вызываемых уводили, как мне казалось, на допрос. Наконец я услышал свою фамилию. Я вышел из рядов и повернулся лицом к коридору, к которому до сих пор я был обращен спиной. Меня ввели в комнату, имеющую вид канцелярии. Она была хорошо освещена. За столом сидел тот самый офицер, который меня арестовал, а возле него стоял очень высокий и крепко сложенный офицер СС со зверским, вспухшим лицом, как мне показалось, не совсем трезвый и похожий на начальника.