Юлиан Семенов - Горение (полностью)

Бывший директор департамента Коваленский обратил внимание на то, что доставляемые г. Мануйловым документы на французском, немецком и английском языках большей частью не представляют никакого значения, ввиду чего ему было предложено изыскивать документы с большим выбором, дабы не обременять отделение ненужной работой. Последствием сего было весьма значительное уменьшение доставления таковых, и вместо них он начал присылать переписку японского военного агента в Стокгольме полковника Акаши с армянским анархистом Деканози; доставление же сведений разведочного характера почти прекратилось, за исключением копий телеграмм японской миссии в Париже, некоторых других неинтересных писем революционного характера и фотографических снимков китайских документов, часть которых, по просмотре, оказались сфотографированными с китайского словаря.

Принимая во внимание, что сведения г. Мануйлова не дают никакого материала секретному отделению, между тем как содержание его в Париже вызывает для департамента весьма значительный расход, имею честь представить на Усмотрение Вашего превосходительства вопрос о немедленном прекращении Г. Мануйловым исполнения порученных ему обязанностей и отозвании его из Парижа".

Конец проходимцу?

Ан нет!

Вернувшись в Санкт-Петербург, Мануйлов был вызван министром внутренних дел Дурново и назначен чиновником для особых поручений при Сергее Юльевиче Витте...

...Выслушав д е л о, порученное ему Дмитрием Львовичем Рубинштейном, Мануйлов стал сосредоточен: как-никак речь идет о Гапоне, дело трудное, б о е в о е дело, рискуешь не чем-нибудь - головой.

Рубинштейн брезгливо (в который уже раз) поморщился:

- Риск будет оплачен. Сколько надо?

Мануйлов-Манусевич в купечество играть не стал, губами не шевелил, глаза не закатывал, шапку на пол не бросал, не божился и в свидетели своей честности двух родителей не призывал, пообкатался в Европах, сукин сын, ответил сразу:

- Полторы тысячи, Дмитрий Львович.

Рубинштейн достал из кармана бумажник, вытащил чековую книжку, написал р а д у ж н у ю на семьсот пятьдесят рублей, протянул Мануйлову-Манусевичу, тот, увидав цифирь, вздохнул, спорить, однако, не стал, откланялся.

Наутро был принят Дурново. Тот, выслушав доклад осведомителя, задумчиво протянул:

- Значит, под Тимирязева подкатывается Гучков со своими нехристями... Значит, они Тимирязева т а щ и т ь намерены. Что ж, будем ломать ноги Тимирязеву - и к Витте близок, и Милюковым назван. Как только это половчее сделать, Иван Федорович?

Тот, пожав плечами, спросил:

- Это правда, что Рачковский пытается вербовать Гапона?

- Он уж в Париже им завербован, сейчас Медникову передан, - ответил Дурново раздраженно.

- Петр Николаевич, вы меня, прошу, поймите верно, во мне неприязни к Рачковскому нет, я сердцем отходчив, но вы-то сами ему верите? Табак он вам в глаза сыплет? Он ведь расписывать умеет, что твой Гоголь...

- Рапорты Гапона из Парижа у меня в столе, дело верное.

- Тогда я спокоен, Петр Николаевич, тогда слава богу... Пусть Рачковский увидится с Талоном и предложит ему склонить к сотрудничеству эсеровского боевика, своего друга Рутенберга...

- А при чем здесь Тимирязев?

- Так ведь Рутенберг не согласится, Петр Николаевич. И про Гапона пойдет слава, что он - подметка, наш человек, среди рабочих провокаторствует... А я через журналиста Митюгинского доведу до сведения Сергея Юльевича идею поляка Сигизмунда Вольна-ровского про управляемые союзы рабочих. А Витте это дело переправит к Тимирязеву - не вам же... А я уж позабочусь о скандале в газетах. Вот и конец Тимирязеву... Только...

- Что "только"? - напрягся Дурново. - Дело в высшей мере деликатное, я вообще о нем знать не знаю и ведать не ведаю...

- И я о том, Петр Николаевич. Журналистам придется платить, иначе их Рубинштейн на корню перекупит.

- Сколько?

- Не менее полутора тысяч, ваше высокопревосходительство...

Получил из фонда безотчетную тысячу; комбинация завертелась. 17

Утром, перед отъездом на конференцию в Пулавы, Дзержинский повторил Уншлихту:

- Я вернусь завтра, хорошо бы, Юзеф, если б ты к тому времени организовал отъезд Микульской. Что-то у меня очень неспокойно на сердце. Еще одно смущает: как бы наши товарищи из Праги не пошли к Софье Тшедецкой - они тогда наверняка притащат филеров к себе, за Вислу.

- Софья уничтожила всю нелегальщину, я не думаю, что ей грозит арест: все-таки охранке теперь надо выходить на суд с уликами.

Дзержинский посмотрел на Уншлихта удивленно:

- Я понимаю, ты устал, но только нам никак нельзя обольщаться, это самое страшное для ответственного партийца.

- Разве есть безответственные?

Дзержинский оторвался от заметок, лицо его осветилось улыбкой, как всегда внезапной:

- А говорил, что не можешь выступать на диспутах?! Экая четкость возражения!.. Что же касается безответственных партийцев, то они возможны, более того, они нам с тобою прекрасно известны. Другое дело, ты прав, в этом словосочетании заложено противоречие. Но жизнь - хотим мы того или нет - над филологией, не наоборот. Партиец, то есть политик, ответствен по-настоящему тогда лишь, когда он служит идее, а не хватается руками за парламентское кресло. Нынешняя российская политика - политика удержания кресел. Какая уж тут ответственность? Да и перед кем? Коли б выбирали, а у нас пальцем тыкают... Кто государыне угоден - тот и министр, кто слаще льстит - тот и сенатор, кто громче славословит - тот генерал и гофмейстер. Так что по поводу улик для суда - не надо, Юзеф... Не поддавайся иллюзиям - опасно. Я бы рекомендовал Софье скрыться на какое-то время. А Микульской объясним всю сложность ее положения. Она, мне сдается, не понимает этого... Жаль - талантлива и человек честный, счастья только лишена...

По поручению Уншлихта, отвечавшего за подпольные группы народной милиции, к Микульской отправился сапожник Ян Бах. Выбор остановили на нем оттого, что он ни разу еще не был задержан полицией, тачал сапоги для с в е т а, прожил два года в Берлине, посещал там рабочие курсы и мечтал более всего организовать в Варшаве Народный дом, чтобы можно было там оторвать рабочих от водки, костела и шашек, приобщить к спектаклю, к музыке Монюшко, к стихам Мицкевича, Пушкина и Словацкого. С его кандидатурой Дзержинский согласился: "Он хорошо со мною спорил у кожевников, не закрывался, честно возражал, видно - крутой парень".

Перед тем как отправить Баха в кабарет, Уншлихт объяснил:

- Ян, на разговор у тебя с нею - минут пять, не больше. Очень может быть, что за нею и там смотрят, в кабарете. Что-то уж очень ее опекают, даже ночью пост возле дома держат. Сразу же, как подойдешь к ней, скажи: "Я ваш сапожник, если будут мною интересоваться, зовут Ян, пришел по вызову, узнали про меня от вашей подруги Хеленки Зворыкиной". А потом объясни ей наш план. Понял?