Михаил Шевердин - Колесница Джагарнаута

Профессор остался очень недоволен раной в бедре.

- Сейчас же на рентген. Поразительно, как вы еще ходите. Ведь нога должна напоминать о себе ежеминутно. Давить на психику. Но кто вас лечил? Чудо. Практически такие раны не вылечиваются.

- На Памире случилось. В Ванчской долине меня угораздило попасть под пулю... Бандит стрелял из мултука на сошках, стрелял наверняка. Дело мое было швах. В Ванчской долине ни врачей, ни больниц. Кругом хребты. Везти тяжелораненого по оврагам невозможно. Ну, оставалось умирать в хижине пастуха. Вы говорите - чудо. В нашем отряде даже фельдшера не имелось. Из лекарств - йод, карболка. Бойцы толкались вокруг меня, расстраивались. Но хозяин хижины оказался... Не знаю, кем он был... Ну просто горец-таджик. Смотрел на нас с ужасом. Мы были для него неведомыми существами: то ли ангелами свободы, то ли злыми джиннами мести. Ведь когда приходим мы в краснозвездных шлемах в эти дебри с великим лозунгом "Долой эксплуататоров! Земля крестьянам!" - баи там, феодалы подаются за реку Пяндж. Мы пройдем дальше, а они возвращаются и устраивают резню. А когда мы возвращаемся, беремся за эту сволочь. Про нас говорили: "Божественное око революции начисто сожгло демонов адским пламенем, воздало ужасом за ужас!" Словом, обстановка адская... И в такой обстановке лежать, умирать с перебитой ногой. И не знаю как - больше я лежал без сознания, - вдруг оказалось, что один такой демон, неграмотный, дикий, свирепый, то ли из-за незыблемых законов горного гостеприимства, то ли в нем тлела благодарность к нам, советским людям, за освобождение трудящихся, то ли он проникся к нам симпатией, то ли боялся возмездия... Если бы выяснилось, что в его доме умер красный командир... Но так или иначе он лечил, он выхаживал... Так и стоят перед глазами его внимательные, настороженные, умные глаза... Его красивое лицо старца... Ощущаю бережные, почти ласковые руки... Ведь я лежал в его хижине месяцы, пока он позволил мне встать и сесть на лошадь...

- На лошадь? В вашем состоянии?

- А иначе оттуда не выбраться. Только верхом.

- Удивительно! Пуля не прощупывается... Что же, извлек пулю! И никаких антисептических препаратов! И без наркоза! Дикарь профессор. Правда, известно, что дикари отлично лечат раны, но такую... Хотел бы с ним встретиться.

- Пулю он мне отдал. Сказал: "Пуля идет в могилу, но раз ты не в могиле - возьми с собой!" А увидеть моего хозяина... Почему же... Давайте поедем на Памир... Только в июне или июле. Я так и не собрался к старику. Говорят, он там и живет, в Ванче. Он исмаилит. Чуть ли не шейх.

- Удивительно! Удивительно!

Продержал профессор у себя в клинике Алексея Ивановича долго. Но самое грустное, он мало что сказал утешительного. "Раны плохо, наскоро залечены. Дадут еще о себе знать, будут мешать жить, - так выразился профессор. - Мешать думать, мешать работать. О военной службе забудьте. Вообще, если исходить из теории, вам противопоказана всякая работа. И физическая, и умственная. Ездите на воды. Живите спокойно. Ходите на рыбалку..."

Профессор был строг и даже жесток. Улучшений он не обещал. Учиться он не советовал - предсказывал усиление головных болей.

- Прежде всего осознайте, батенька, ваше инвалидное состояние. Не рыпайтесь. Живите с сознанием, что все сделали для отечества и революции, что можете пользоваться заслуженным отдыхом.

- Мне же и тридцати нет... Я еще и не жил. От такого отдыха - в омут...

Он был в отчаянии, и это наконец дошло до сознания профессора:

- Вас правительство обеспечило. Вы - вон сколько у вас орденов! почетный человек. Тысячи на вашем месте были бы счастливы, что выбрались из ада, хоть и покалеченный, но живой, и с радостью отправились на подножный корм...

- Меня тошнит от одной мысли - лежать до скончания дней своих на койке и плевать в потолок. С детства ненавижу таких гадов. А тут, выходит, я сам в лодыри попал...

И тут, видя, что отчаяние Мансурова глубокое, искреннее, профессор задумался. Что-то шевельнулось в его душе. До сих пор он посматривал на своего пациента настороженно, даже с опаской. Профессор, ученый старой школы, болезненно пережил революцию. Ему - гуманному человеку - не понравились слова о "божественном оке, испепеляющем демонов". Он смотрел на пациента несколько пристрастно. Резкие черты лица, загрубевшего в походах гражданской войны, страшный шрам, уродовавший лоб и щеку и придававший всему облику комбрига вечно суровое, даже жестокое выражение, болезненное подергивание уголков рта, сжатого в скорбной гримасе, от болей, вызываемых каждым движением, каждым шагом, - все это привело к тому, что профессор составил особое мнение о человеке, которого ему прислали лечить: рубака, солдафон, правда, новой формации, грубый, возможно, даже примитивный интеллект. Такому вполне подойдет растительный образ жизни. Но неприятные слова "о божественном оке революции" заставили ученого задуматься. Он пригляделся. Видимо, голова его работает; видимо, кроме материальных потребностей, грубых, примитивных, есть что-то в этом человеке, над чем стоит и нужно подумать. При всех условиях комбриг вышел из горнила войны в ужасном состоянии, полным инвалидом. Таких тяжелых пациентов со столь глубоко пораженной нервной системой, да еще изувеченным телом, невозможно излечить. Вернее, в силу своего врачебного долга профессор продолжал бы лечить, но без всякой веры в успех. Такие люди обречены на вечные мучения, на медленное умирание.

Он, Алексей Иванович, умирал, и профессор видел это. Он чувствовал себя бессильным сделать что-либо. И вдруг он проникся жалостью к этому сильному, железному человеку, который не сдавался недугам, все еще находил силы бороться с вечной болью и недомоганиями, столь ужасными, что оставалось удивляться, как он может терпеть и днем и ночью, из часа в час, из минуты в минуту. Может! И не только может, но находит в себе мужество ездить и искать, хлопотать, заниматься какими-то делами, ставить перед собой какие-то цели. Умирает в все же стремится к своей цели. Жестокое мужество!

- Эврика! Нашел! - вдруг каким-то отчаянным восклицанием прервал тягостное раздумье профессор. Алексей Иванович с удивлением поднял голову. - Я ничего не обещаю. Я ничего не скажу нового! Я не предложу чудодейственных лекарств, целебных чудесных вод! Но есть одно средство!

Все так же мрачно, выжидательно Алексей Иванович смотрел на ожившего профессора. И это оживление внушало надежду.

- Средство мое не чудо и в то же время может сделать чудеса. С вами, конечно. Именно потому, что вы в своей неистовой военной карьере довели свой организм до такого состояния. Вы теперь состоите из боли и страданий. Вам, батенька, надо отключиться от этой настойчивой, нудной боли. Алексей Иванович смотрел все так же вопросительно. - Найдите постоянное увлекательное занятие. Занятие это должно быть полной противоположностью тому, чем вы занимались до сих пор, то есть войне. Найдите интеллектуальное занятие. Да, да, не стройте гамлетовской физиономии. Оставьте всякую мысль о военной профессии. Сколько вы провоевали? Семь лет? Хватит с вас. Да и все равно дорога вам туда теперь закрыта. У одного философа - никак не вспомню его имени - есть мысль, которая вам, конечно, не понравится. Философ говорил что-то о непреодолимой потребности в насилии, которая является грозной и самой загадочной стороной всякой революции...