Арнольд Джозеф Тойнби - Исследование истории. Том II: Цивилизации во времени и пространстве

Чтобы разрешить этот конфликт, надо понять, как он возник, и, к счастью, происхождение данного конфликта между сердцем и разумом известно. Он был вызван воздействием современной западной науки на высшие религии и застиг их на той стадии развития, когда они еще несли с собой массу древних традиций, которые к этому времени отжили свой век с любой точки зрения, даже если бы современный научный взгляд никогда не появлялся на свет.

Это был не первый известный истории пример столкновения между религией и рационализмом. Есть сведения, по крайней мере, о двух предыдущих случаях. Чтобы напомнить тот из двух, который расположен к нам ближе во времени, мы можем вспомнить, что каждая из четырех живых ныне высших религий столкнулась — и при этом каждой удалось прийти к соглашению — с более старой версией рационализма в ранней главе своей истории. Являющееся ныне ортодоксальным богословие каждой из этих религий было продуктом приспособления к влиятельной светской философии, которую возвышающаяся религия сама была неспособна отвергнуть или хотя бы игнорировать, поскольку эта школа мысли определяла духовную атмосферу культурного меньшинства в обществе, являвшемся в данное время полем миссионерской деятельности церкви. Христианское и исламское богословие было представлением христианства и ислама в понятиях эллинской философии, а индусское богословие было представлением индуизма в понятиях индской философии. В то же время махаяна была школой индской философии, которая превратилась в религию, не переставая быть при этом философией.

Тем не менее все это представляет собой не первую главу данной истории. Философские системы, которые уже были твердо закрепленными системами идей ко времени, когда поднимающиеся высшие религии должны были считаться с ними, некогда были динамичными интеллектуальными движениями. На этой юношеской стадии жизни и роста, которая сравнима со стадией роста современной западной науки, эллинская и индская философия сталкивались с языческими религиями, унаследованными эллинской и индской цивилизациями от первобытного человека.

На первый взгляд два эти прецедента могут показаться обнадеживающими. Если человечество в прошлом уже пережило два столкновения между религией и рационализмом, то не является ли это добрым предзнаменованием для исхода текущего конфликта? Ответ заключается в том, что в первом из этих двух столкновений текущая проблема не возникала, тогда как во втором она получила решение, которое было столь действенным для задач своего времени и своего места, что дожило до наших дней, став самой сутью вопроса, с которым столкнулся вестернизированный мир XX столетия.

В столкновении между пробуждающейся философией и традиционным язычеством не существовало проблемы примирения сердца и разума, поскольку не было точки соприкосновения, в которой два органа могли бы вступить в противоречие. Сутью первобытной религии является не вера, но действие, и критерием ортодоксальности выступает не согласие с вероучением, но участие в обрядовых действиях. Первобытная религиозная практика является самоцелью, и практикующим не приходит в голову искать за исполняемыми ими обрядами истину, которую бы эти обряды могли выражать. Обряды не имеют смысла помимо того практического действия, которое, как верят, порождает их правильное соблюдение. Соответственно, когда в подобном первобытном религиозном окружении появляются философы, принимающиеся за составление схем человеческого окружения в интеллектуальных понятиях, к которым применимы ярлыки «истинный» и «ложный», то противоречия не возникает до тех пор, пока философ продолжает выполнять свои наследственные религиозные обязанности. В его философии не может быть ничего, что удерживало бы его от выполнения этих обязанностей, поскольку в традиционных обрядах нет ничего, что могло бы быть несовместимым с какой-либо философией. Философия и первобытная религия встретились друг с другом, не вступив в конфликт, и, по крайней мере, одно замечательное кажущееся исключение из этого правила предстает совсем в другом свете при более тщательном рассмотрении. Сократ, преданный смерти язычеством, не был мучеником за философию. При проверке обстоятельств выясняется, что его узаконенное убийство явилось эпизодом в ожесточенной политической борьбе между соперничающими партиями, которая последовала за поражением Афин в Пелопоннесской войне. Если бы среди его учеников не числился лидер афинских «фашистов» [459], то Сократ, по-видимому, умер бы в своей постели так же мирно, как Конфуций, его «двойник» в древнекитайском языческом мире.

Новая ситуация возникла тогда, когда на сцену вышли высшие религии. Эти высшие религии действительно смели со своего пути тяжелый груз традиционных обрядов, которые они застали в тех обществах, где эти новые верования появились впервые. Однако этот выброшенный за борт религиозный груз, конечно же, не составлял их сути. Новой отличительной чертой высших религий было то, что они основывали свои претензии на истинность на личных откровениях, которые, как они настаивали, были даны их пророкам. И эти изречения пророков, подобно высказываниям философов, представали в виде утверждений, которые можно отнести к категории «истинных» или «ложных». Вследствие этого Истина стала сферой интеллектуальных споров. Впредь будут существовать два независимых авторитета — пророческое Откровение и философский Разум, — каждый из которых претендовал на полноправное господство над всем полем деятельности интеллекта. Таким образом, Разуму и Откровению стало невозможно жить и позволять друг другу жить согласно предшествующему благоприятному положению мирного симбиоза Разума и Обряда. Теперь казалось, что Истина имеет две формы, каждая из которых претендует на абсолютную и первостепенную законность и при этом находится в противоречии с другой. В этой новой мучительной ситуации были только две альтернативы. Либо соперничающие представители двух существующих одновременно форм Истины должны прийти к компромиссу, либо они должны бороться до тех пор, пока та или иная партия не заставит другую отступить с поля битвы.

В столкновениях между эллинской и индской философией, с одной стороны, и христианским, исламским, буддийским и индусским откровениями — с другой, партии пришли к мирному соглашению, в результате которого философия молча согласилась приостановить рациональную критику Откровения в обмен на позволение перевести послания пророков на язык софистов. Мы не должны сомневаться в том, что обе стороны добросовестно пошли на компромисс. Однако мы можем видеть, что этот компромисс не содержал в себе реального решения проблемы отношений между научной и пророческой Истиной. Предполагаемое примирение двух видов Истины в рамках новой интеллектуальной дисциплины, названной теологией, имело место только на словах. Формулы, освященные в вероучениях, были обречены на недолговечное существование, поскольку они оставили после себя понимание Истины таким же двусмысленным, каким и нашли его. Это псевдорешение второго конфликта передалось по наследству следующим поколениям, явившись, скорее, препятствием, нежели помощью при решении конфликта между религией и рационализмом в нынешнем вестернизированном мире. Истинное решение невозможно будет найти до тех пор, пока люди не осознают, что одно и то же слово «истина», когда его используют философы и ученые и когда его используют пророки, не относится к одним и тем же реалиям, но является омонимом для обозначения двух различных форм опыта.