Арнольд Джозеф Тойнби - Исследование истории. Том II: Цивилизации во времени и пространстве

Это ситуация, к решению которой человеческий род был очень плохо подготовлен. Учитывая его перспективы, мы можем попытаться упростить нашу задачу, отдельно обсудив вопрос сначала о технологии, войне и правительстве, а затем о технологии, классовой борьбе и занятости.

В результате двух мировых войн количество великих держав уменьшилось с переменного множества (среди которого некоторые государства, например Италия, носили свой титул по обычаю, хотя каждый знал, что они не смогли бы доказать на него свои права) до двух — Соединенных Штатов и Советского Союза. Советский Союз установил свое господство над Восточной Германией, равно как и над большинством государств-наследников бывших Габсбургской и Оттоманской империй, которые были завоеваны во время Второй мировой войны недолговечным национал-социалистским германским Третьим рейхом. Единственная причина, по которой Западная Германия и образовавшаяся между двумя войнами Австрийская республика не последовали за своими соседями в утробу России в 1956 г., заключалась в том, что они тем временем оказались под защитой Соединенных Штатов и их западноевропейских союзников. К этому времени стало очевидно, что замена протекторатом Соединенных Штатов несостоятельной независимости являлась единственной гарантией от русского (или китайского) господства, которое со временем обещало стать действительностью для всякого государства в мире.

Эта роль, которая в Старом Свете была для Соединенных Штатов новой, была уже им давно знакома в Новом Свете. Со времен Священного союза [734]до времен Третьего рейха доктрина Монро [735]спасала государства-наследники Испанской и Португальской империй в Америках от господства некоторых европейских держав ценой замены испанской и португальской колониальной администрации гегемонией Соединенных Штатов. Благодетели редко бывают популярны, и пока их благодеяния не являются совершенно бескорыстными, они не могут эту популярность заслужить. Чувства, скажем, французов к Соединенным Штатам начиная с 1945 г. не слишком отличались от чувств бразильцев на протяжении предшествующего столетия.

Но как бы то ни было, Советский Союз и Соединенные Штаты оказались в 1956 г. противопоставленными друг другу в качестве двух единственных оставшихся на планете великих держав. В международном балансе сил два — в лучшем случае слишком неудобное число. Конечно, в противоположность Германии и Японии двадцать лет назад обе страны были экономически «сытыми» и могли найти мирное применение всей своей рабочей силе на много десятилетий вперед, возделывая свои собственные угодья. Однако история прошлого показала, что страх друг перед другом была таким же мощным источником военной агрессии, как и экономическая нужда. Русский и американский народы плохо понимали друг друга. Обычным настроением русского народа было покорное подчинение, а американского — беспокойная нетерпимость. Эта разница в характерах отразилась в различном отношении к деспотическому правлению. Русские соглашались с ним как с неизбежностью, а американцы научились из своей собственной истории думать о нем как о дурном институте, который любой народ мог бы при желании сбросить. Американцы видели свое summum bonum [736] в личной свободе, которую они довольно странным образом отождествляли с равенством, тогда как коммунистическое правящее меньшинство в России видело свое summum bonum в теоретическом равенстве, которое оно еще более странным образом отождествляло со свободой.

Эти различия в характере и учениях двух народов затрудняли взаимопонимание и доверие друг к другу. И эта взаимное недоверие порождало страх теперь, когда поле сражения, на котором они угрожали друг другу войной, трансформировалось до неузнаваемости в результате беспрецедентного прогресса техники, приведшего к тому, что некогда обширный мир съежился до карликовых размеров, так что впредь соперникам стало невозможно находиться на этом поле сражения, не стреляя друг в друга в упор.

Казалось, что в мире, унифицированном таким образом, исход соперничества за обладание мировым господством между Советским Союзом и Соединенными Штатами со временем мог быть решен голосами тех трех четвертей ныне живущего человечества, которые спустя пять или шесть тысячелетий после начала цивилизации по своему материальному уровню жизни все еще жили в веке неолита, но которые начинали осознавать, что возможен и более высокий уровень жизни. Осуществляя возникший перед ними выбор между американским и русским образами жизни, это до сих пор подавленное большинство, как можно было бы ожидать, выберет из двух такой путь, который покажется им более пригодным для удовлетворения революционных стремлений пробудившегося большинства. Однако хотя последнее слово, возможно, и остается за подавленным до сих пор незападным большинством человечества, по-видимому, вероятен и такой вариант, что в скором времени решительный перевес на русско-американских весах произведут не эти три четверти населения мира, а одна четверть нынешнего мирового промышленного военного потенциала, который все еще размещен в Западной Европе. В глобальном масштабе можно было бы сказать, что теперь есть один-единственный континент — Еврафразия, расположенная рядом с двумя большими заморскими островами — Северной и Южной Америкой. С этой глобальной точки зрения, Россия предстает в такой же мере континентальной державой, в какой Соединенные Штаты — островной, точно так же, как в «европейских» национальных войнах периода Нового времени западной истории Британия играла роль островной державы, а Испания, Франция и Германия последовательно выступали в качестве ее континентальных врагов. На современном глобальном поле сражения западноевропейский участок до сих пор оставался стратегически важным, поскольку он был континентальным плацдармом островной державы. В прошлом Фландрия была «ареной для петушиных боев» Западной Европы, на которой неисправимо воинственные национальные государства устраивали свои сражения. Теперь вся Западная Европа, по-видимому, предназначена для того, чтобы стать в случае еще одной мировой войны «ареной для петушиных боев» вестернизированного мира. Возможно, в этой трансформации стратегической карты воплощается идеальная справедливость. Однако это не делает положение западных европейцев, обитающих на «арене для петушиных боев», в целом менее нежеланным начиная с 1946 г., нежели оно было для фламандцев с конца XV в.

Прогресс техники не смог уменьшить власть человеческих чувств над ходом человеческих дел. Милитаризм представляет собой не техническую, а психологическую проблему — проблему воли к войне. Войны возбуждают, когда ведутся где-нибудь в другом месте другим народом. Возможно, они возбуждают более всего, когда заканчиваются. Историки цивилизаций традиционно рассматривали их как наиболее интересную тему в своей области. Большинство армий в прошлом были относительно небольшими и в основном состояли из людей, которые предпочитали войну всем другим занятиям. Однако со времени levée en masse [737] в революционной Франции в 1792 г. современная западная война стала гораздо более серьезным делом. В будущем же война угрожает стать еще более серьезным делом. Сейчас война стремится нейтрализовать милитаризм у тех народов, которым он был свойственен, а воля народа является той силой, с которой даже деспотические правительства, в конце концов, вынуждены соглашаться. Среди стран, которые больше всего пострадали в Первой мировой войне, Франция фактически отказалась выносить Вторую. Гитлеру удалось возбудить немцев на новую вспышку милитаризма. Однако в 1956 г. казалось сомнительным, чтобы второй Гитлер (если бы таковой когда-нибудь появился) смог бы предпринять тот же самый tourde force (усилие) снова. Знаменательно то, что излюбленным традиционным эпитетом коммунистических диктаторов стало слово «миролюбивый». Наполеон на острове св. Елены еще описывал войну как belle occupation [738]. Однако он вряд ли применил бы эту фразу по отношению к атомной войне, если бы дожил до этого события.