Пьер Губер - Мазарини

Здесь была заключена огромная сила. Слабости этой экономики (помимо более чем незначительных успехов) проистекали из того, что можно назвать ее неустойчивостью, неравенством производителей и определенной неприглядностью, впрочем, обманчивой.

Неустойчивость сельскохозяйственного сектора была связана с естественными факторами: холодной зимой, слишком жарким или — еще хуже — сырым летом, когда гниет зерно (погибает половина урожая), и виноград (потери при его сборе еще больше). Спекулянты выигрывали благодаря неизбежной дороговизне, а простые крестьяне серьезно страдали; страдали и горожане, поскольку цены на хлеб взлетали втрое, они терпели лишения, голодали, переживали эпидемии. В годы, когда выдавалось слишком сухое лето, начинались эпизоотии (в те времена об этом заболевании мало что знали!), иногда погибала треть всего поголовья скота, восстанавливавшегося очень медленно и стоившего дорого, особенно если речь шла о необходимости немедленной покупки новых лошадей.

Промышленное производство напрямую зависело от кризисов сельского хозяйства: не находили сбыта товары, возникала безработица (работникам никто никогда не помогал). То немногое, что мы знаем о колебаниях в торговле и (немногое) в текстильном производстве (здесь мы знаем больше, особенно о Руане и «бельгийских» городах), указывает, что они имели взрывной характер, однако после чумы 1630 года в Амьене и Бове, городах, одевавших Париж и торговавших с ним через Руан и Лион, начался подъем текстильного производства. Впрочем, стоило начаться войне или разразиться сильному сельскохозяйственному кризису, производство немедленно падало: так происходило с 1649 года.

Неравенство во французской экономике той эпохи неудивительно. Не возвращаясь к старой Марксистской схеме (хотя в данном случае она почти верна), отметим, что производителям, использовавшим ручной труд (или самые простые орудия труда), жили более чем скромно и «тонули» первыми, пополняя армию поденщиков. Тот, кто держит в руках средства производства — землю, ремесла, цехи, а кроме того, контролируют торговлю (особенно оптовую), транспортные средства, деньги и кредиты, всегда легче выходят из положения, конечно, за исключением тяжких моментов реальных банкротств. За исключением Голландии и Тосканы, именно французское королевство реже других стран страдало от бедствий и спадов производства.

Пожалуй, экономика королевства была открытой: мы говорим о производстве и обмене, которые были как на ладони, и сборщиков налогов. Попробуйте-ка «спрятать» корабли с зерном или солью, стада, бочонки с вином и рулоны тканей! Агентам Церкви удавалось получить причитающуюся ей десятину в поле, у давильного пресса, в хлеву (хотя кто-то и мошенничал «по мелочам»); агент сеньора хорошо знал всех, кто должен был господину арендную плату, сверхплату или чинш, сверхчинш, полевую подать или шампар, доход сеньора с наследства и прочие платежи; агент королевских ферм караулил на дорогах, там, где провозили соль из Бруажа или стада из Шароле; вино из долин Роны и Вурве он ждал на таможенных постах Ингранда и Баланса. Менее распространены были денежные спекуляции, сопровождавшие кредитные операции, трансферты, обмены, столь важные для государства и крупных финансистов — основу этого государства (задушенные налогами крестьяне, уж конечно, ничего об этом не знали!). Мы подчеркиваем: фискальное давление короля стало за восемь лет вдвое сильнее, оно было почти невыносимым: взимать налоги посылали чужаков или солдат. Именно давление провоцировало череду волнений в провинциях королевства. Народные выступления не были чем-то новым в жизни Франции, однако прежде они никогда не носили столь жестокого характера.

Королевство, которым предстояло управлять Мазарини, было процветающим, хотя уже появились признаки слабости; в этом королевстве часто случались народные волнения и не было порядка. Кардинал все понимает и ничего не боится: пока «крупный зверь» (Париж — сказал он Ришелье) молчит, это всего лишь мелкие неприятности. Мазарини волнует совсем другое, самые незаметные аспекты экономики королевства: деньги и финансы. Впрочем, он с честью выйдет и из этого положения.

Религиозные, так называемые «цивилизованные» и «нравственные» проблемы волновали Мазарини гораздо меньше: Ришелье решил главную, самую серьезную из них — проблему «протестантской республики», ликвидировав ее Алесским эдиктом помилования [38] Алесский эдикт пощады даровал протестантам свободу отправления культа. — Прим. пер. (1629 год). Так о чем же думала, что чувствовала эта религиозно умиротворенная Франция?

Спросим себя: можно ли было найти во Французском королевстве миллион человек, говорящих по-французски? Скорее всего, нет.

Конечно, следует отдельно рассматривать элиту (Дворян и буржуа, закончивших коллежи или получивших домашнее образование), уже больше века говорившую на «языке Луары» охотнее, чем на «языке Сены»: Болела [39] Вожла (Клод Фавр де) (1585—1650) — французский грамматист. — Прим. пер. , вслед за участниками Плеяды [40] Плеяда — группа семи французских поэтов, основанная Ронсаром с целью обогатить и защитить французский язык. — Прим. пер. , разрабатывал и формулировал правила этого языка, его оттачивали и обогащали в замках, кабинетах министров (эдикт Виллер—Котре, 1539 год). Король и его чиновники говорили только на французском языке; управители краев, где жили бретонцы и баски, говорившие на провансальском языке, чиновники в Эльзасе, члены других лингвистических «семей» постоянно переводили на местный диалект документы и даже написанные неразборчивым почерком записочки из разных инстанций.

Рассказывать кратко, как это иногда делают, о Франции, говорящей на провансальском языке, сопоставляя ее с Францией, говорящей на французском языке, или лангдойле, значит не рассказать ничего. Тот язык, который мы окрестили провансальским, распадался на дюжину более или менее родственных наречий (то же, кстати, относится и к лангдойлю) и не похожих один на другой местных говоров. Парадоксально, но факт: еще в тридцатых годах XX века крестьянки из Перигора, жившие в четырех лье друг от друга, могли объясниться между собой на рынке только на исковерканном французском языке. Если мы вернемся в «старые добрые времена Регентства», то без труда обнаружим там мазаринады, написанные на орлеанском наречии «геспен», и две эпиграммы на кардинала, написанные на французском диалекте (на нем говорят на территориях между Сент-Уэном и Монморанси). Чтобы понять суть и смысл старинных эпиграмм понадобилось научное издание Фредерика Делоффра.