Владимир Напольских - Введение в историческую уралистику

Таким образом, реконструируемый для уральского праязыка набор названий рыб мог сформироваться у населения, обитавшего по берегам Оби, Иртыша, среднего Енисея и их притоков, за исключением крайне северных частей их бассейнов и горных районов, где эти реки и их притоки берут начало (см. также о возможностях древнего рыболовства в этом регионе [Napolskikh 1993:52—56]).

Можно, таким образом, сделать вывод о том, что метод лингвистической палеонтологии позволяет определить прауральский экологический ареал как территорию, ограниченную на западе Уральским хребтом, на севере — примерно Полярным кругом, на востоке — районом нижнего течения Ангары и Подкаменной Тунгуски и среднего течения Енисея, на юге — примерно современной южной границей западносибирской тайги от северных предгорий Саян и Алтая до нижнего течения Тобола и Среднего Урала включительно (см. рис. 7).

Прафинно-угорский экологический ареал должен быть определён для III тыс. до н. э. (см. выше), то есть для начала и первой трети суббореала , бывшей в палеобиогеографическом плане весьма сложной эпохой: в самом начале суббореала (примерно в начале III тыс. до н. э.) начинается сильное похолодание, сопровождавшееся общей деградацией лесов Сибири и Восточной Европы у их северных пределов и, в частности, угнетением широколиственных пород (липа, вяз) на севере Восточной Европы, на Урале и в юго-западной части Западной Сибири, где они распространились в предшествующую эпоху во время господства тёплого атлантического климата; происходит сдвиг границ тундры / леса и тёмнохвойной тайги / широколиственных лесов на юг и начинается вытеснение широколиственных деревьев из Сибири и, по-видимому, наступление темнохвойной тайги в Восточной Европе, хотя максимум его имел место позднее — в последней трети суббореала (начиная с середины II тыс. до н. э. — см. рис. 7, 2 ). Второй подпериод суббореала, включающий в себя последние века III — первую половину II тыс. до н. э., характеризуется новым потеплением и повторным расцветом широколиственных лесов, правда, достаточно кратковременным [Хотинский 1977:163—164].

Для прафинно-угорского словаря представляется возможным предполагать сохранение упомянутых выше старых (прауральских) названий деревьев (ели, пихты, кедра). К ним, по-видимому, следует присоединить ещё две этимологии:

— ПФУ nakrɜ «кедровый орех, шишка» — прибалтийско-финско — обско-угорская параллель, причём, в прибалтийско-финских языках дериваты этого корня имеют значение «репа» (в финском, эстонском) и «картофель» (в ливском mā-naʼgrə̑z — буквально «земляной naʼgrə̑z ») — семантический переход вполне естественный [UEW:298]. Данная этимология важна в том смысле, что она указывает на знакомство носителей финно-угорского праязыка именно с живым деревом, а не просто с древесиной кедра как материалом (см. выше о неолитических изделиях из Финляндии).

— ПФУ * näŋɜ «лиственница, Larix Sibirica» — коми ( nia «лиственница») — обско-угорская параллель [UEW:302]. Имеется и прасамодийское название для лиственницы: * tojmå [Janhunen 1977:164]. В атлантикуме и суббореале лиственницы почти не было западнее Урала, на Урале и в Зауралье она встречалась (при этом в послеледниковое время и в бореале, примерно в IX—VII тыс. до н. э., именно Урал был основным центром её распространения), на севере и востоке Западной Сибири её было больше и ещё больше — в Восточной Сибири [Нейштадт 1957:240; Хотинский 1977]. Возможно, именно отмечаемое палеоботаниками тяготение лиственницы в голоцене, с одной стороны — к Уралу (в более раннее время), а с другой — к Восточной Сибири и объясняет различные названия этого дерева в финно-угорском и самодийском праязыках.

Помимо названий хвойных деревьев, известных ещё носителям уральского праязыка, для прафинно-угорского уровня можно предполагать знакомство с широколиственными породами, на что указывают этимологии:

— ПФУ * śala «вяз, Ulmus» с производными в прибалтийско-финских, мордовских, марийском, венгерском языках [UEW:458]. В атлантикуме вяз (наряду с липой — см. ниже) был, видимо, достаточно широко распространён в Западной Сибири [Волкова, Левина 1982:189] и тем более — на Урале, и даже в период раннего суббореального похолодания наиболее холодостойкие формы вяза сохранялись, по крайней мере, на Среднем Урале [Хотинский 1977:164]. Любопытно, что ПФУ * śala «вяз» имеет достаточно надёжную параллель в юкагирском языке: (К.) šāl , (Т.) sāl «дерево» [Николаева 1988b:84]; указывает ли это на наличие именно вяза на территории юкагиро-уральской прародины — сказать трудно, однако древность данного корня в уральских языках очевидна (см. также ниже), что снимает возможные допущения об индоевропейском его происхождении (ср. лат. salix «ива» и т. д. [UEW:458]).

— ф.‑перм. * ńine «лыко» > * ńine-puwɜ «(молодая) липа, Tilia» — прибалтийско-финско — марийско — пермская параллель (удм. ńin «лыко») [UEW:707]. Хотя в угорских языках дериватов этого корня не сохранилось, надо полагать, что носителям финно-угорского праязыка липа должна была быть известна, поскольку она вместе с вязом образовывала в атлантикуме западносибирскую периферию европейских широколиственных лесов [Волкова, Левина 1982:189], и сохраняется на юге Западной Сибири (в бассейне Иртыша) и по сей день [Древесные породы мира:194]. Возможно, впрочем, учитывая приведённую выше юкагирскую параллель прафинно-угорскому названию вяза, имеющую значение «дерево вообще», что для носителей финно-угорского праязыка — исконных обитателей темнохвойной тайги — различие между отдельными видами широколиственных деревьев не имело принципиального значения, и древним словом * śala они обозначали и вяз, и липу: ср. манс. (Тав.) sɛ̮̄lʹtʹ «лыко», sɛ̮̄lʹtʹ-pa «липа», (Пел.) sē̮lʹtʹ «лыко», (НКон.) sālʹtʹ «тж», (С.) sālt «тж», обычно, правда, не сравниваемое с ПФУ * śala [UEW:462].

Таким образом, прафинно-угорский экологический ареал должен был включать в себя территории распространения вяза и липы, которые в первой трети суббореала сходили на нет в Западной Сибири, но сохранялись на Среднем Урале. Надо полагать, что данные деревья должны были быть известны и носителям уральского праязыка во времена атлантического максимума широколиственных в Западной Сибири, но в самодийских языках их названия не сохранились вследствие того, что предки самодийцев с очень древнего времени не встречались в природе с этими деревьями (см. ниже).

Инновацией прафинно-угорского времени должны быть признаны названия для пчелы и мёда, заимствованные в финно-угорский праязык из какого-то индоевропейского языка:

— ПФУ * mekše «пчела» с дериватами во всех финно-угорских языках, кроме саамского и обско-угорских (удм. muš «пчела) [UEW:273], — следует, впрочем, сказать, что манс. (С) maiʼ ( maγ‑ ) «мёд», хант. (Дем.) mȧχ «мёд», (Каз.) maw «тж» и др. являются скорее всего остатками сложных слов типа хант. (Вах) mäγ-woj (где woj — «жир»), означавших изначально буквально «пчелиный жир», и восходят, таким образом, к ПФУ * mekše «пчела», а не к фантастическому ПФУ * mäkɜ «мёд» как в [UEW:266]. Данное слово заимствовано, вероятно, из какого-то раннего индоиранского диалекта — ср. др.-инд. makṣā «муха, пчела», ав. maχšī «тж», дард. mecek «пчела» (< ПИЕ * meks‑ «муха») [UEW:273; Rédei 1986:45].