Всеволод Иванов - Александр Пушкин и его время

23 декабря, на самом излете 1829 года, Пушкин пишет стихотворение, где ясно видно смятенное, тревожное состояние его духа:

«Генерал, — пишет Пушкин по-французски генералу Бенкендорфу. — …Покамест я еще не женат и не зачислен на службу, я бы хотел совершить путешествие во Францию или Италию. В случае же, если оно не будет мне разрешено, я бы просил соизволения посетить Китай с отправляющимся туда посольством…

Всецело полагаясь на вашу благосклонность, остаюсь, генерал, вашего превосходительства нижайший и всепокорнейший слуга.

Александр Пушкин. 7 января 1830».

Ни то, ни другое высочайше разрешено не было, и Пушкин в Петербурге — один со всеми его делами.

«Высылай ко мне скорее Дельвига, если ты сам не едешь, — взывает Пушкин в Москву к князю Вяземскому уже в конце января. — Скучно издавать газету одному с помощию Ореста, несносного друга и товарища [19] [19] Орест Сомов. . Все Оресты и Пилады на одно лицо. Очень благодарю тебя за твою прозу — подавай ее поболее. Ты бранишь Милославского [20] [20] Исторический роман Загоскина. , я его похвалил. Где гроза, тут и милость. Конечно, в нем многого недостает, но многое и есть: живость, веселость, чего Булгарину и во сне не приснится. Как ты находишь Полевого?.. Но критика Погодина ни на что не похожа. Как бы Каченовского взбесить? стравим их с Полевым».

Письмо явно профессионального, литературного характера, видно, что его писал редактор газеты. Но этот редактор — Пушкин, и далее его письмо звучит уже по-пушкински:

«Правда ли, что моя Гончарова выходит за архивного Мещерского? Что делает Ушакова, моя же?»

А в Москве событие: неожиданно ночью прискакал в Москву царь Николай со своим двором.

Москва «заварила пиры да балы», и Натали Гончарова включена «в самое первое созвездие красоты», дивившее общество. Натали блистает на балах, участвует в живых картинах генерал-губернатора Москвы князя Дмитрия Владимировича Голицына. Вся Москва восхищена «бесподобной Лазаревой, очаровательной Алябьевой, ослепительной Гончаровой».

На запрос Пушкина о Гончаровой последовал ответ— князь Вяземский на балу у генерал-губернатора в его доме на Тверской видит Натали Гончарову… Молодой человек И. Д. Лужин должен был с ней танцевать, и Вяземский просил его заговорить с красавицей о Пушкине.

Молодой человек поговорил. Оказалось, что Натали и присутствовавшая на балу ее маменька Наталия Ивановна говорили о Пушкине неожиданно тепло и, узнав, что Лужин едет в Петербург, просили кланяться.

Лужин встретил Пушкина у Карамзиных и передал ему добрые вести.

И поэт немедленно мчится в Москву.

Но и на этот раз Пушкин скачет в Москву не прямо, а через все те же Малинники. Что влекло его? Не встреча ли с тайным, но верным другом, встреча, которая могла оказаться последней свободной встречей? Или, может быть, он искал там совета? Или благословения?

4 марта Пушкин выезжает из Петербурга в Малинники, а 11 марта из Малинников в Москву. В это время князь Вяземский уже в Петербурге и сидит за редакционным столом «Литературной газеты».

Пушкин 14 марта уже пишет Вяземскому из Москвы:

«Третьего дня приехал я в Москву и прямо из кибитки попал в концерт, где находилась вся Москва. Первые лица, попавшиеся мне навстречу, были Н. Гончарова и княгиня Вера…»

Итак, Пушкин снова в Москве, и снова «огончарован», еще крепче, чем раньше…

Пушкин теперь постоянно бывает у Гончаровых — положение его как претендента на руку Натали, видимо, совершенно определилось.

«Бог мне свидетель, — пишет 5 апреля Пушкин Гончаровой-матушке, — что я готов умереть за нее; но умереть для того, чтобы оставить ее блестящей вдовой, вольной на другой день выбрать себе нового мужа, — эта мысль для меня — ад».

Пушкин в самом деле был провидцем… Недалек уже был тот год, когда Натали Пушкина действительно окажется «блестящей и вольной вдовой»…

И, словно успокоившись на этом страшном предвидении своего конца, Пушкин говорит о том, как же будут они жить с Натали.

«Перейдем к вопросу о денежных средствах, — пишет поэт, — я придаю этому мало значения. До сих пор мне хватало моего состояния. Хватит ли его после моей женитьбы? Я не потерплю ни за что на свете, чтобы жена моя испытывала лишения, чтобы она не бывала там, где она призвана блистать, развлекаться. Она вправе этого требовать. Чтобы угодить ей, я согласен принести в жертву свои вкусы, все, чем я увлекался в жизни, мое вольное, полное случайностей, существование. И все же не станет ли она роптать, если положение ее в свете не будет столь блестящим, как она заслуживает и как я того хотел бы?»

Письмо это — рубеж, перейденный великим поэтом в полном провидении будущего, с полной ясностью подписанный договор бессмертного гения, обрекающего себя в жертву красоте смертной женщины.

Пушкин знал, на что он идет! Роковое письмо это датировано — «суббота».

А то была страстная суббота, причем эта страстная суббота была именно в доме Гончаровых. Религиозность Натальи Ивановны, будущей тещи Пушкина, носила фанатический, ожесточенный склад. Все свободное время она проводила на своей половине дома, окруженная монахинями и странницами. «В самом строгом монастыре молодых послушниц не держали в таком слепом повиновении, как сестер Гончаровых», — вспоминает ее внучка А. П. Арапова.

Вся тогдашняя Москва, как и вся тогдашняя Россия, готовилась в ту субботу к великому дню. Заканчивалась уборка, всюду пекли, жарили, готовили пышные яства, куличи, столь желанные после семи недель кислой капусты, кваса, огурцов, хлеба, молитв великого поста. И Пушкин был здесь, в Кремле (Погодин пишет, что Пушкин любил этот светлый народный праздник).

Кремль полон народа — все ждут. Колокольни освещены. Иван Великий облит светом плошек и шкалков, все проемы его усыпаны головами. Стена Успенского собора озарена в отсвете иллюминаций и мелькающих уже в толпе восковых свечей. Сквозь большие двери — внутренность собора как пылающий костер.

Полночь. Сигнальный удар в серебряный колокол… И с высоты Ивана Великого плывет и словно волной опускается некий трепетный низкий гул. Он покрыл звуки тысячных толп, треск подъезжающих карет, отдаленный звон с окраин Москвы, из Замоскворечья. На Кремлевской гауптвахте заиграли рожки горнистов… Из церкви Ивана Великого вылился крестный ход, заиграло золото фонарей, свечей, хоругвей и облачений. Опять серебряный колокол, и разом рванулись все колокола Кремля. Словно водоворот ревущих, громовых, плачущих нот закружил, стал все захватывать в себя, стал расширять свои волны, сотрясая слои воздуха. Жутко и радостно делалось от бури завывающего, ревущего металла.