Владимир Вальденберг - Древнерусские учения о пределах царской власти

Если поставить «Слово кратко» в связь с общим ходом развития государственных учений на Руси, то нельзя будет утверждать, что оно проводит теорию, не имеющую у нас никаких корней. Все отдельные элементы этой теории, по крайней мере, поскольку она затрагивает пределы царской власти, – учение о тиране, учение об ограничении царя законом, учение о неприкосновенности церковного имущества – встречаются у нас и раньше. Из писателей, защищавших права церкви, наиболее близкими по общему тону к автору «Слова» были в XIV в. митр. Киприан, в XV митр. Фотий. Киприан даже настолько близок к нему, что тоже допускает возможность столкновения между духовной и светской властью и требует, чтобы в этом случае подданные отказались от повиновения царю. Следовательно, и с этой стороны нет никаких оснований представлять себе «Слово кратко» как произведение, совершенно чуждое идеям русской литературы и своим содержанием подтверждающее иностранное происхождение автора. Правда, Киприан и Фотий были для Руси тоже чужие люди. Но первый был славянин, а второй – грек; ни по своей вере, ни по образованию они не имели ничего общего с предполагаемым автором «Слова». Можно говорить о том, что это направление политической мысли находило себе мало приверженцев среди собственно русских книжников, и что поэтому оно не составляет характерного явления для русской политической литературы; но нельзя утверждать ни того, что «Слово кратко» первое произведение, в котором это направление выразилось, ни того, что оно могло быть перенесено к нам только с католического Запада.

Но сходство в основной идее между «Словом» и некоторыми памятниками предшествующей ему русской литературы не есть единственное, что нужно иметь в виду при окончательном решении вопроса о месте этого произведения в истории русской литературы. Находя, что «Слово» имело в русской политической литературе своих предшественников, следует вместе с тем признать, что учение о свободе церкви получило в нем совершенно особую окраску. Прежде всего, оно является здесь в гораздо более ярком виде. И мысль о невмешательстве государя в дела и права церкви, и мысль о возможности неповиновения царю выражены в «Слове» с неизмеримо большей определенностью и энергией, чем в более ранних произведениях этого направления. Но особенно характерной для «Слова» должна быть признана его аргументация. Некоторые из доказательств, которыми оно пользуется, представляются довольно обычными в русской литературе. Таковы ссылки на общеизвестные новозаветные тексты, примеры израильских и византийских царей, некоторые памятники юридического характера, как церковный устав св. Владимира и подложная грамота Константина Великого папе Сильвестру; последний памятник автор приводит, впрочем, в собственном переводе с латинского оригинала [578] . Однако наряду с этим встречаются другие доказательства, совершенно неизвестные русской литературе и обличающие в авторе человека знакомого с европейской историей и европейской образованностью. Сюда относятся ссылки на императоров Карла Великого, Генриха 1 и др. и почерпнутая в сочинениях Платона идея о царе-философе. Самой же необычной для русской литературы является теория двух мечей, которая составляет здесь важнейшее звено в цепи рассуждений об отношении духовной и мирской власти. До этого теория двух мечей в русской литературе не встречается. Не может быть сомнения, что она перенесена к нам с Запада, где она имела чрезвычайно широкое распространение: на ней, как известно, основывались все притязания папства на полное подчинение себе светской власти. Если же сравнить изложение ее в «Слове кратком» с тем видом, какой она имеет в сочинениях католических богословов, например Бернарда Клервоского, то окажется некоторая разница [579] . Во-первых, она приводится здесь не с буквальной точностью, а в свободном пересказе, и во-вторых, автор придает ей несколько своеобразный смысл, а именно там ею пользовались для доказательства того, что меч вещественный может быть обнажен только по указанию церкви , автор же поставил себе целью доказать неприкосновенность церковного имущества и, соответственно этому подчеркивает в теории ту мысль, что против нарушителей этой неприкосновенности церковь может действовать обоими мечами [580] . Это довольно заметный оттенок, и вместе с изменением внешнего вида теории он показывает, что автор свободно владеет ею и умеет ее приспособить к поставленной задаче. Нельзя не упомянуть еще об одной мелкой, но довольно характерной черте. Автор, по его собственному заявлению, пишет «о свободстве церкви» [581] . Тема эта нигде в русской литературе не формулируется таким образом. Наоборот, в католической средневековой литературе она составляет обычное явление; например, Григорий VII и его приверженцы прямо заявляли, что они борются за свободу церкви (libertas ecclesiarum) против порабощения ее государством [582] .

Все это вместе взятое позволяет сделать о рассмотренном памятнике такое заключение: хотя направление, которое он проводит, знакомо предшествующей русской литературе и имело в ней довольно видных представителей, но особенный характер, с которым является здесь это направление, заставляет признать в «Слове» произведение католической политической мысли, перенесенной в русскую письменность. Таким образом, идея свободы церкви, на защиту которой выступал Нил Сорский со своими последователями, не создала среди русских мыслителей никакого учения о пределах царской власти, и единственное произведение, затрагивающее этот вопрос с точки зрения указанной идеи, носит явно католический характер и проводит мысль о полном подчинении царской власти авторитету власти духовной.

В споре между двумя главными направлениями, которые характеризуют русскую общественную жизнь конца XV и начала XVI в., – между иосифлянами и заволжцами – пришлось принять участие и Максиму Греку. Его постигла та же участь, что и Вассиана Патрикеева, главного представителя заволжцев: он был осужден церковным судом и так же, как Вассиан, заточен в монастырь. Обвинения ему были предъявлены почти одинаковые с Вассианом, и обвинял их обоих митр. Даниил, духовный наследник Иосифа Волоцкого. Это послужило основанием для историков литературы причислять Максима к партии заволжцев, считать его как бы главой и вдохновителем партии [583] . Немало содействовало этому взгляду на Максима и то, что он с самого своего приезда в Москву попал в кружок людей, враждебно настроенных к правительству; а так как и заволжцы находились в оппозиции, то это сближало его с ними. У него и на самом деле было с ними много общего. Но многое их и разделяло. По многим вопросам Максим держался взглядов более примирительных, чем заволжцы, в некоторых случаях он отчасти даже приближался к иосифлянам, в других – он стоял совершенно особняком, высказывал свои особые воззрения. Поэтому едва ли не правильнее будет считать, что он являлся представителем особого направления, до известной степени своеобразного и во многом более умеренного, чем направление заволжцев [584] . В этом не трудно убедиться, если сопоставить мнения Максима со взглядами заволжцев по наиболее важным для них вопросам.