Ю Скуратов - Вариант дракона

Как выяснилось позже, славные российские спецслужбы очень боялись, что я улечу вместе с госпожой дель Понте в Швейцарию - запрыгну в самолет и буду, как говорится, таков. И всякие грузчики, носильщики, водители автокаров, находившиеся около самолета швейцарского генпрокурора, были переодетыми работниками соответствующих служб.

Наши кремлевские горцы боялись, что я вступил с Карлой дель Понте в сговор и, оказавшись на территории иностранного воздушного судна, постараюсь улететь за рубеж и оттуда вести разоблачительную кампанию против президента и его семьи.

Информация эта - стопроцентно верная. Один человек даже предупредил меня:

- Юрий Ильич, не пытайтесь зайти в самолет.

Стало понятно, что если бы я попытался проводить госпожу дель Понте не до трапа, а, скажем, до салона, до кресла, то самолет в ту же минуту начали штурмовать спецназовцы.

Да-а, публика кремлевская, похоже, совершенно не знала меня. Я никогда, ни на каком этапе жизни, даже в трудную пору не представлял себя в роли диссидента и не мыслил себя им, никогда не собирался, не собираюсь и вряд ли в будущем соберусь куда-либо эмигрировать. Это совершенно исключено. Россия - моя страна, моя родина.

Странно даже, что они могли предположить, будто я пойду на такой шаг, очень странно.

От военного самолета, на котором прибыла госпожа дель Понте, откатили трап, завыли стартеры запускаемых моторов.

Через несколько минут Карла дель Понет улетела. Я остался один. Было грустно.

Когда остаешься один, это печально и плохо, в душе ералаш, в голову приходят тяжелые мысли. В общем, любой может понять состояние, в котором я находился. Россия по сравнению со Швейцарией - совершенно дикая, неправовая, почти неуправляемая страна. То, что происходит у нас, для Швейцарии - нонсенс. Карла дель Понте не могла понять - и вряд ли когда поймет, - разве можно себя вести так по отношению к прокурору, как ведут у нас? Особенно по отношению к тому прокурору, который начал расследование в отношении президента и его окружения? В Швейцарии, в США, в Германии, во Франции любой чиновник, какого бы высокого полета он ни был, мигом бы слетел со своего кресла! А если бы вмешался президент, то слетел бы и президент. У нас же нет - один беспредел покрывается другим.

В общем, с тяжелым чувством я вернулся в город. Я понимал - нахожусь под колпаком, меня прослушивают, за мной следят, каждый шаг засекают. Уже, по сути, началась подготовка к заседанию Совета Федерации.

Если мне надо было с кем-то переговорить, я выходил из кабинета, старался провести разговор в коридоре либо в другом кабинете.

Когда-то кабинет Генпрокурора был прекрасным - дубовые панно, старая мебель, великолепный наборный паркет... Ведь в кабинете этом работал не только Вышинский, не только Руденко - работал когда-то сам Сталин. В пору, когда он возглавлял Наркомнац- Наркомат по делам национальностей. Занимал его около года.

Здание прокуратуры на Большой Дмитровке - историческое, кабинет - тоже исторический, и, по моему глубокому убеждению, ломать что-либо в нем, менять, переиначивать было нельзя.

Но после ухода Степанкова из Генпрокуратуры в бывшем сталинском кабинете появился Ильюшенко. Как всякий новый господин, потребовал переделок. Хапсироков кабинет перелопатил, сломал в нем все, сделал очень длинным, объемным, это уже был не кабинет, а какой-то зал. Чтобы добраться до стола Генпрокурора, посетитель должен был пройти длинный путь, метров пятнадцать, не меньше.

Новый кабинет Ильюшенко был сделан в каком-то легкомысленном итальянском стиле, с розовой сухой штукатуркой, со шторами, больше подходившими для совершенно другого заведения, непуританского, скажем так, типа. В общем, кабинет превратился в то, что когда-то демонстрировалось в серии "Нарочно не придумаешь".

Кабинет переделывать я не стал - просто не мог, не имел права, на это надо было потратить денег не меньше, чем потратил Ильюшенко. Надо было обойтись малыми потерями. На стены я повесил несколько старинных гравюр с изображением Верхнеудинска, как раньше назывался Улан-Удэ, Екатеринбурга и Москвы.

Повесил также очень хорошую карту России. Собственно, раньше это была карта Советского Союза, но поскольку полотно это было жаль терять, то из него сделали карту России. С новой границей. Старые же контуры тоже остались. И служили они неким грустным напоминанием: какую же все-таки великую страну мы потеряли! Одной трети нету- какой-то огрызок Союза...

Конечно, работать надо было так, чтобы на оставшейся территории люди жили нормально.

Попытался я найти старые дубовые панели, которые Ильюшенко содрал со стен, но не тут-то было - их и след уже простыл, наверняка они были вывезены на свалку либо за бесценок проданы на сторону.

В общем, порою я чувствовал себя в этом чужом кабинете неуютно. А сейчас стал чувствовать себя еще более неуютно. Кабинет этот всегда был на особом счету, прослушивался вдоль и поперек, сотрудники из группы технического контроля нашли в нем старые прослушивающие устройства - еще времен Ильюшенко, через аппараты правительственной связи вообще проводился съем любой информации, - о чем шла речь в кабинете, становилось тут же известно в другой части Москвы, поэтому говорить теперь я старался немного и крайне осторожно. А если надо было посекретничать, то, повторяю, вообще покидал кабинет.

Это здорово нервировало кремлевских обитателей. Неведение вообще всегда беспокоит. А этим людям было чего бояться и о чем беспокоиться.

Напряжение нарастало.

Но работа шла.

Одновременно я готовился к 6 апреля, к заседанию Совета Федерации.

Этот день неуклонно приближался. Все ближе и ближе...

Но состоялось заседание не 6 апреля, а 21-го. И 22-го. Оно шло два дня.

ПРОКУРАТУРА ДЕЙСТВУЕТ

Кремлевские стратеги слишком поздно поняли, что допустили ошибку, дав мне своеобразный "тайм-аут" с 18 марта по 5 апреля. За это время я рассчитывал продвинуть шумные уголовные дела дальше. Меня уже ничто не могло остановить. Недаром Евгений Киселев в одной из своих передач сказал, что прокуратура ныне напоминает корабельную пушку, отвязавшуюся во время шторма: ей все нипочем.

За две недели мы сделали столько, сколько потом Генеральная прокуратура не смогла сделать за срок, во много крат больший. И вряд ли когда сделает.

Я оставил у президента в ЦКБ второе заявление об отставке, приехал к себе на работу и созвал совещание. Мне надо было держаться, нельзя было показывать, что на душе тошно - иначе раздавят, точно раздавят... Одно я понимал твердо: что бы я ни делал, что бы со мной ни делали, что бы вокруг меня ни крутилось, вопрос мой так или иначе будет обсуждаться Советом Федерации и судьбу мою будет решать Совет Федерации, только этот Совет, и никто больше.