Э. Фрежак - Аспазия

— Да, это так! — согласились гости, — Гиппоникос такой человек, который может научить нас жить и пользоваться жизнью!

— Если уж наш сегодняшний симпозиарх не может обойтись без мудрых речей, — с улыбкой начал Гиппоникос, — то я благодарю богов за то, что они придали разговору этот, а не другой, оборот, так как в этом случае, я действительно могу вставить свое словечко. Вы, конечно, помните, как я старался привести вас в хорошее состояние духа, говоря, что в Афинах, более чем где-либо, можно довести до высшей степени искусство хорошо есть и пить, если захотеть. Люди, живущие под нашим благословенным небом, рождены для того, чтобы быть счастливыми, теперь же я хочу доказать вам, что у нас, в Греции, легко соединить самую приятную жизнь с мудростью, почтением к богам и всевозможными добродетелями, так как эллинские боги требуют всего, чего угодно, только не отречения от радостей жизни. Скажите мне, кто стал бы утверждать, что я уважаю богов менее, чем кто-либо в Афинах? У моего домашнего очага воздвигнут жертвенник Зевсу, в нише перед дверью стоит Гермес, перед самыми дверями — Геката, рядом с Аполлоном, для защиты против колдовства и дурного глаза. Нет недостатка и в надписях на дверях, ставящих дом под защиту богов, рядом с головою Медузы, препятствующей войти в дом всему дурному. Я уже не упоминаю о постоянных возлияниях богам, о жертвах и богатых дарах на празднествах в честь богов. Нынче я истратил пять тысяч драхм на хор в трагедии нашего друга Софокла: — кто может сказать, что я человек не благочестивый и не почитаю богов? Греки народ благочестивый, а я грек, я чту богов, но не боюсь их, так как, хотя в Тартаре [31] Тартар — в греческой мифологии подземное царство, место наказания душ грешников. есть много разных грешников, испытывающих различные муки, я не помню, чтобы был хоть один в числе их, который страдал бы за то, что наслаждался жизнью. Есть ли там такой? Нет ни одного, и так, повторяю еще раз: я человек благочестивый и мне нечего бояться богов. Я не боюсь ничего на свете, исключая воров и разбойников, которые могли бы похитить у меня мои сокровища, мой жемчуг и мои драгоценные камни, мои персидские, золотом тканные, ткани.

— Будь спокоен, Гиппоникос, — сказал Перикл, — я выпрошу для тебя позволение у народа построить сокровищницу на Акрополе. Ты заслужил это, если и ни чем другим, так твоей сегодняшней речью.

Послышались веселые одобрения и похвалы Гиппоникосу и его речи, только насмешливый Кратинос, иронически спросил Гиппоникоса:

— Если ты, благородный Гиппоникос, не боишься богов, а только воров, то что скажешь ты о подагре и других тому подобных последствиях благочестивой и, вместе с тем, приятной жизни, неужели ты и их также не боишься, или, может быть, в этом отношении ты вполне полагаешься на своего друга, Гиппократа, прекрасного врача, которого благоразумно приглашаешь к своему столу?

— Ты угадал, — отвечал Гиппоникос, — в этих делах я вполне полагаюсь на Гиппократа, с которым, точно также как и с богами, у меня самые лучшие отношения, ему же я представляю решить, происходят ли названные тобою болезни от того, что люди наполняют свою жизнь удовольствиями?

— Радость необходима, как для душевного, так и для физического благосостояния, — улыбаясь сказал Гиппократ, — от нее румянец покрывает щеки, глаза сверкают, кровь легче обращается в жилах, она увеличивает силы, уравновешивает всего человека. Больному радость часто бывает самым целительным лекарством, и я не знаю никого, кому бы она могла повредить.

— Мудрый врач, — сказал Кратинос, — ты совершенно успокоил меня, если бы я был симпозиархом, вместо прекрасной чужестранки, для которой более дорога Афродита, нежели Вакх, то я сейчас же приказал бы выпить вдвойне в честь мудрейшего из всех врачей, Гиппократа.

— Фраке! — сказала Аспазия, обращаясь к стоявшему за ней рабу, — подай Кратиносу кубок, вдвое больше чем наши. А теперь, выпьем в честь Гиппократа!

Когда все выпили в честь Гиппократа, а Кратинос осушил свой, двойной величины кубок, заговорил Полос:

— Говоря сегодня о радости, нельзя не вспомнить прежде всего, слова трагедии, победу которой мы сегодня празднуем — слова которые говорит вестник: «жизнь без радости, для человека — не жизнь». В моих глазах такой человек кажется живым мертвецом. Будь могуществен, будь богат, живи как царь — все это тщеславный дым, если не достает тихой радости.

— Выпьем за радость! — воскликнул Софокл, — не только потому, что она делает жизнь приятной, но и потому, что она делает ее прекрасной. Мы живем только один раз и должны стараться скрыть грубость и ужасы жизни под цветами красоты и ее родной сестры веселья. Узки рамки человеческого бытия, но, и в этих рамках, человеку дозволено быть прекрасным, быть человеком. А быть человеком это значит быть благородным и кротким. Быть прекрасным и веселым, также как благородным и кротким — вот гордость эллина!

— Благодарю тебя за эти слова, — сказал Перикл. — На войне меня часто называли слишком кротким, но я думал, что поступаю, как пристало эллину. Если снова будет война, то я буду просить афинян дать мне автора «Антигоны» как состратега.

— Назначить Софокла стратегом?! — вскричало несколько голосов.

— Отчего же нет? — заметил улыбаясь Софокл. — Мой воспитатель был оружейным мастером — это говорит о том, что я воспитан, чтобы быть стратегом.

— Желаю удачи! — воскликнул Гиппоникос, — но разве ты думаешь, Перикл, что нам может угрожать новая война?

— Все возможно, — отвечал Перикл.

— Я надеюсь, Перикл, — сказал Гиппоникос, — что ты приобретешь себе новые лавры, ни на каком другом корабле, а на том, который построю я?

— С удовольствием, — отвечал Перикл, — но не будем говорить о военных приготовлениях за таким веселым празднеством. Было бы невежливо, если бы мы, прежде чем перейти к другим вопросам, не спросили мудрого Анаксагора, одобряет он или порицает, все сказанное о радости и весельи.

— Счастье не есть одно и тоже, что и удовольствие и настолько независимо от окружающих нас вещей, что бывает полно и без них, — отвечал Анаксагор.

Слова Анаксагора произвели сильное впечатление. Перикл выслушал его с задумчивой внимательностью. На лице Аспазии промелькнуло легкое облако; ее взгляд встретился со взглядом Протагора. Глаза прекрасной женщины и софиста встретившись на мгновение и, когда он, оглядев молчаливых гостей, приготовился ответить философу, то, казалось этот взгляд Аспазии окрылил его речь.

— Сурово и резко, — начал он, — звучали слова мудреца из Клацомены, здесь, среди веселого празднества, перед украшенным цветами алтарем Диониса, но заметьте хорошенько, и он, этот суровый, строгий мудрец, говорил о счастье, как о высшей цели человека. Он разошелся с остальными только в тех путях, которыми это счастье достигается. И действительно, счастье имеет множество видов и бесчисленны тропинки, ведущие к его сверкающей вершине. Когда мы видим перед собою полный кубок, когда перед нами сверкают прелестные глаза, тогда мы понимаем Гиппоникоса; когда перед нами благороднейший человеческий гений, тогда мы испытываем счастье Софокла; когда небо омрачается, когда горе и неудачи окружают нас, тогда пора проститься с увенчанными цветами радостями и вооружиться божественным равнодушием и спокойствием мудрого Анаксагора. Прекрасно уметь переносить лишения, но мы пользуемся этим искусством только тогда, когда оно нам необходимо. Когда можно веселиться — будем веселиться, когда придет время терпеть лишения — будем их терпеть. Кто с мудростью умеет отказать себе во всем, тот сделает счастье своим рабом, а не станет сам его рабом, он покорит себе обстоятельства, а не сам покорится им. Самоотверженная добродетель без счастия может сделаться дорога уму, — но никогда чувству — эллина.