Семен Экштут - Россия перед голгофой. Эпоха Великих реформ.

Государство и не отделенная от него церковь по-прежнему трактовали гражданский брак только лишь как незаконное сожительство, но общественное мнение было более снисходительным. Прогрессисты жаждали скорейшего избавления от «дряхлых стропил официальной нравственности» и принципиально не желали идти на компромисс. Компромисс был для них синонимом слабости. Стропило — это опора для кровли: два бруса, соединенные верхними концами под углом, а нижними упирающиеся в стену здания. Прогнившее стропило требует замены, но здание, у коего, исходя из лучших побуждений, снесли обветшавшее стропило, на какой-то момент остаётся без кровли — и ничем не защищено от непогоды. Это обстоятельство нисколько не смущало российских нигилистов. Языку компромиссов они предпочитали язык конфликтов и ультиматумов. Программная статья Дмитрия Писарева «Схоластика XIX века», опубликованная в 1861 году в майской и в сентябрьской книжках журнала «Русское слово», стала политическим и философским манифестом левого радикализма. «Словом, вот ultimatum нашего лагеря: что можно разбить, то и нужно разбивать; что выдержит удар, то годится, что разлетится вдребезги, то хлам; во всяком случае, бей направо и налево, от этого вреда не будет и не может быть» [252]. В год отмены крепостного права на страницах авторитетного «литературно-учёного» журнала прозвучал призыв подвергнуть тотальной критике всё сущее без исключения. И этот революционный призыв был услышан.

«Историков часто упрекают в злоупотреблении словом революция , которое-де должно было бы сохраняться, в соответствии с его первым значением, для обозначения явлений насильственных и в неменьшей степени быстрых. Но, когда речь идет о социальных явлениях, быстрое и медленное неразделимы» [253]. Отталкиваясь от этого замечания Фернана Броделя, можно утверждать, что начавшаяся в пореформенной России сексуальная революция была двоякой: она была и серией живых событий, и явно медленным процессом большой длительности. «Игра шла разом в двух регистрах» [254]. Внимание современников неоднократно фокусировалось на тех или иных ярких эксцессах: наиболее колоритные казусы, связанные с ниспровержением традиционных сексуальных норм, сохранились в исторической памяти и были зафиксированы в мемуарах. Однако в сознании современников эти живые события не сразу были связаны воедино и поняты как части единого целого и как различные моменты одного процесса. Сексуальная революция в России, затронувшая жизнь нескольких поколений, не была своевременно осмыслена как длительный процесс. Временной лаг составил четверть века.

Николай Васильевич Шелгунов, принадлежавший к старшему поколению когорты «новых людей», стал первым мемуаристом, обратившимся в своих воспоминаниях «Из прошлого и настоящего» к событиям 60-х годов. В этих мемуарах, опубликованных в конце 1885-го — начале 1886 года на страницах влиятельного московского либерального журнала «Русская мысль», видный «шестидесятник» сделал обоснованный вывод о совершившейся в России сексуальной революции и подчеркнул естественно-исторический и перманентный характер этой революции. « Перемены и перестройки в семье не обошлись без борьбы , когда они коснулись людей, уже вышедших из детской. <���…> С шестидесятых годов, как видит читатель, семейные отношения испытали полную революцию : всё стало в них гуманнее, порядочнее, чище, а главное — правдивее. Правдивость, искренность и свобода сделали русскую семью ровнее, ближе, счастливее и создали ей внутренний мир, какого она прежде не знала. Такой сравнительно полный успех получился, нужно думать, оттого, что семейный переворот, предоставленный собственным силам общества, не испытывал внешнего вмешательства (курсив мой. — С.Э.). Никакой доморощенный химик не стоял над ним, чтобы руководить брожением или чтобы закрыть крышку котла, когда это показалось бы нужным химику. Котёл работал свободно и до сих пор продолжает ещё свою нескончаемую работу. Старая и вечно новая история стремления человека к личному счастью!» [255]. Из-за вмешательства цензуры публикация воспоминаний Шелгунова была прервана опасавшейся закрытия журнала редакцией «Русской мысли». Гласное обсуждение высказанной мемуаристом мысли было исключено — и связь времён распалась. В итоге осмысление феномена сексуальной революции в России прервалось еще на два десятилетия.

Лишь после первой русской революции 1905–1907 годов мемуаристы, молодые годы которых совпали не только с Великими реформами, но и с отрицанием традиционной морали и распадом освященных церковью брачных уз, с полувековым временным лагом вновь вплотную подошли к пониманию того, что лучшая пора их близящейся к завершению долгой жизни, их молодость, пришлась на начало сексуальной революции в России. Честь сделать наиболее последовательный вывод принадлежит русской женщине.

В 1911 году детская писательница, педагог и мемуаристка Елизавета Николаевна Водовозова (1844–1923), чья юность пришлась на эпоху 60-х годов, осознала, что заря её жизни была временем самой настоящей революции, которую мемуаристка вслед за Шелгуновым назвала семейной. «… Недоразумения, конфликты, тревоги, отчаяние, тяжелые драмы наполняли собою всю эпоху шестидесятых и первую половину семидесятых годов, пока в этой семейной революции не обновились понятия, взгляды и обычаи » (курсив мой. — С.Э.) [256]. С таким же полувековым временным лагом уяснил факт сексуальной революции в России и Петр Дмитриевич Боборыкин (1836–1921). Его размышления прекрасно корреспондируются с воспоминаниями Водовозовой.

«Но вот, что тогда наполняло молодежь всякую — и ту, из которой вышли первые революционеры, и ту, кто не предавался подпольной пропаганде, а только учился, устраивал себе жизнь, воевал со старыми порядками и дореформенными нравами, — это страстная потребность вырабатывать себе свою мораль, жить по своим новым нравственным и общественным правилам и запросам.

Этим было решительно всё проникнуто среди тех, кого звали и “нигилистами”. Движение стало настолько же разрушительно, как и созидательно» [257].

Бесповоротное отвержение старых нравственных норм и созидание новых моральных символов веры в сфере сексуальных отношений суть сексуальная революция. Начало этой революции совпало с началом новой поры в жизни государства и общества.

Смерть императора Николая I в 1855 году была осознана современниками как конец эпохи. «Николай умер. Надо было жить в то время, чтобы понять ликующий восторг “новых людей”, точно небо открылось над ними, точно у каждого свалился с груди пудовый камень, куда-то потянулись вверх, вширь, захотелось летать» [258]. Отношение к личности царя на годы разделило мыслящих людей России. Любой прогрессист, если хотел оставаться таковым, был обязан ругать почившего в бозе Незабвенного. А бывшая фрейлина Александра Осиповна Россет, давно уже ставшая губернаторшей Смирновой, любую хулу по адресу обожаемого ею монарха расценивала как личное оскорбление и могла отказать от дома за нелестные слова о покойном государе. Художник Михаил Осипович Микешин, разрабатывая проект многофигурного памятника, который предполагалось воздвигнуть в Великом Новгороде в честь 1000-летия России, счел возможным обойтись без фигуры императора Николая I, тридцать лет правившего Российской империей. Покойный император, по мнению автора проекта, не относился к числу «достойнейших мужей». На Микешина было оказано давление, но он твердо стоял на своем, без обиняков заявив великому князю Константину Николаевичу: «Отсохнут мои руки, если это сделаю я». Проект Микешина был принят, а барельеф Николая в казачьем генеральском мундире было поручено изваять скульптору Роберту Карловичу Залеману. Не только восхваление императора Николая I, но и его апология воспринимались людьми новой эпохи как неопровержимые свидетельства отсталости защитников этого царя. Всех их скопом прогрессисты облыжно зачислили в разряд ретроградов и предпочли от них отмахнуться. На десятилетия покойный император превратился в объект разоблачений и перестал быть героем Истории.