Дмитрий Шерих - Агонизирующая столица. Как Петербург противостоял семи страшнейшим эпидемиям холеры

Понятно, что через стены этой живой ограды мы не могли ораторствовать с массой. Приходилось прочищать себе место для дыхания, хватать за ворот и отбрасывать то одну, то другую фигуру, вылезавшую вперед чересчур ретиво. Таким лишь образом, то есть сильно удерживая за кафтан попавшего под руку горлана, можно было сколько-нибудь унять его, допросить, втолковать ему что-либо в уши и из его уст услышать какой-нибудь дополнительный комментарий к общим кратким и неизменным требованиям. В этой-то гимнастике я поймал весьма знакомого разносчика фруктов, парня-молодца лет 25, сильно горячившегося.

– Миша! Сумасшедший! Ты о чем горланишь?

– Помилуйте, А. П., совсем нельзя жить! Разорили проклятою холерой. Что день, то ворохи ягод повыкидаем; персиков, слив, разного фрукта погноили на большие тысячи! Что за порядки – никто не покупает, запрещено, говорят; не умирать же нам с голоду из-за холеры! Не надо ее, чтоб не было ее.

Харчевники и трактирщики кричали, что провизия пропадает: соленого и копченого не едят, заведения пусты. Извозчики жаловались, что полиция заморила лошадей, гоняя по улицам и развозя по больницам здоровых. Банщики голосили, что народ не парится, дрова пожигаются даром; другие объявляли, что всякое дело стало, что ни на рынках, ни в церкви нельзя и потолковать в кучке, разгоняют: «Холера, говорят, в толпе захватит. Забирают всех, грозят запереть в больницу, а без доброго выкупа не вывернешься! Не нужно нам холеры, не нужно!».

Была хитро приготовлена и сцена, народно-эффектная, вполне удавшаяся. Пока происходили эти пререкания в коляске и около нее, – «Смотрите-ка, – раздалось кругом, – глядите, вон они, больные-то, что травят в госпиталях! Вишь каковы!». Из угла от больницы медленно тянулась оригинальная процессия: с дюжину кроватей высоко неслись на руках, за ножки, над головами толпы; люди, стоя на них, в больничных халатах и колпаках, со штофами, кривлялись, весело приплясывали, подпевали и выпивали за здравие православных да за вытолканье за заставу холеры… Народ расступался, очищая путь и приветствуя смехом и восторженными криками это триумфальное шествие. «Вот-те холера, больные-то пьют да пляшут! Знатно! Вон ее, чтоб не было у нас и духу холеры!» – гудело по площади, как по морю буря!

Какие могли тут помочь убеждения, от минорных до самых мажорных: все покрывалось гулом толпы! Оживление минутами доходило до того, что нужно было прямо выбрасывать посетителей чуть уж не из самой коляски. Пристав ближайшей части, молодец по складу и по духу, уцелевший и не спрятавшийся, хлопотал, чтоб очистить некоторое пространство около экипажа; его схватили на руки и в изодранном мундире отнесли куда-то. Там, сям выказывались над толпой каска затертого в ней с лошадью жандарма. Кое-где, на площади и по Садовой, на бурой массе виднелись блестящие кружки и полоски, это были штыки стекавшихся караулов, которым дано было приказание направляться сюда. Пропустив на несколько сажен эти кучки в 12–20 человек, народ стеснял, сжимал их в тиски тысячных масс своих и держал, как в футляре… Раздавались уже и такие речи: «Да что толковать тут долго, выкинь-ка из коляски оземь!». Множество людей с Толкучки, Апраксина, Сенной, Железных рядов, из Банковской, Чернышева и Гостиного хорошо знали меня и оченно жаловали, по жалобам и делам не раз каждый из них перебывал в моем отделении и оставался доволен. Пользуясь этим, я деятельно и иногда не без успеха останавливал их всякого рода аргументами и впечатлениями. Говоря, крича, сердясь, смеясь, работая руками и ногами в тесном штурмуемом пространстве, как добрый гимнаст, в оглушительном шуме, в неслыханной духоте, охриплый до безгласия, нравственно и физически измученный, облитый потом, мокрый насквозь, от белья до аксельбанта, составляя единственную стражу военного генерал-губернатора столицы, который и сам находился не в лучшем положении, я сохранил после долгих часов бесплодного воинствования уже только одно убеждение, что холера вот-вот ухватится за меня тут же… Да и народ, с зари шатавшийся из края в край города, поутих и поугомонился.

Возвратясь домой для необходимейшего отдыха и горя нетерпением узнать, что делается с женою, которую я оставил с самого утра одну, я должен был проштудировать и другие стороны этой истории; а что было у меня и около, то было и везде. Я жил в самом нелюдном, спокойном, чистом, удобном по всем условиям месте, на площади близ дворца великого князя Михаила Павловича, против сквера. В сильном нервном волнении, разбитый усталостью, вхожу из передней в первую комнату: на полу лежит немолодая женщина (из нашей прислуги), едва в памяти, возле нее осколки разбитого чайника. Она переходила через эту комнату, может быть, более часа тому назад, когда, внезапно застигнутая болезнью, при головокружении, при невыразимом страхе, упала: в первое время при каждом расстройстве страх был почти всеобщим симптомом и составлял важную причину неблагоприятных исходов. Люди, которых, по нашему обычаю, было в доме много, знали это все, от девичьей до кухни и конюшни, прибегали, чтобы украдкой взглянуть из дверей на больную, и, оставив ее на полу без помощи, тотчас же попрятаться по своим углам!.. Ни одного из них я не мог ни уговорить, ни усовестить, ни принудить не только помочь мне поднять женщину, но и приступить к ней: таков был ужас от убеждения в прилипчивости. После долгих усилий 14-летняя девочка и старый кучер, видя, что я не опасаюсь заразиться, не падаю, не умираю, решились содействовать мне. На одной лестнице со мною жил Н.Ф. Арендт, а во дворе другой медик; ни их и никого из докторов разосланные за ними люди не нашли, весьма, может быть, что и не искали: каждый тогда, находясь на воздухе, герметически зажимал нос и рот платком со спиртом, уксусом, перцовкой или хлором, и в двойной боязни заразы и нападения торопился домой. Я велел нанять карету, чтоб отвезти больную в устроенный невдалеке госпиталь, в доме Военного ведомства. Осторожно неся пациентку с лестницы, мы едва спустились на подъезд, как извозчик, увидев с козел, для чего наняли, с отчаянным возгласом «Э! холера!» ударил по лошадям и ускакал, как от огня. В нем к страху прилипчивости присоединялись неясный ужас отравы и очень ясное воспоминание о недавних случаях: кареты, возившие больных, валялись колесами кверху в канавах, да и возчикам было не весьма ловко, если они не успевали спастись заблаговременно.

Казенный дом, о котором сейчас упомянуто (ордонансгауз) находился за нашей спиной; он подлежал непосредственному ведению моего отца и независимо от учрежденной в нем больницы сделался, по обстоятельствам, истинным местом спасения многих сотен людей всякого состояния, и в числе их людей хорошего круга и некоторых лиц весьма известных в столице.