Альфред Рамбо - Русские и пруссаки. История Семилетней войны

Если вспомнить ошибки Веделя при Пальциге, за которые его столь резко упрекал Фридрих II, то увидим, что сам король повторил их все при Кунерсдорфе: начатая без настоятельной необходимости битва; атака на слишком сильные позиции и упорство в ее продолжении, несмотря на все уменьшающиеся шансы победить; наконец, использование кавалерии против хорошо укрепленных высот с тяжелой артиллерией.

Кунерсдорфская баталия произвела во всей Европе сильнейшее впечатление. Велика была радость самой царицы: во дворце отслужили благодарственный молебен, на который она пригласила и французского посланника. Этот последний обменялся поздравлениями с канцлером, которые закончились словами: «Всякий добрый русский должен быть добрым французом, как и каждый добрый француз — добрым русским» [207].

Посланник сообщал, что Елизавета «со смирением и великим благочестием приняла сие великое событие, каковое почитает она за знак божественной протекции в пользу правого дела». Победоносный главнокомандующий получил фельдмаршальский жезл, в его честь была выбита медаль с надписью: «Победителю над пруссаками» {60} . Царские щедроты излились и на других генералов. Подполковник Волков, привезший трофейные знамена, был произведен в полковники и награжден 2 тыс. рублей. «Прусские знамена и штандарты внесены во дворец с барабанным боем отрядом лейб-гвардии и поставлены в тронной зале» (Лопиталь). 17 сентября, в день рождения императрицы, бригадир Сумароков, поэт и драматург, директор новой русской труппы и один из основателей национального театра, представил на его подмостках пьесу «Прибежище добродетели» с прологом, посвященным великой победе («Новые лавры») [208].

Не меньшая радость царила также при венском и саксонском дворах. Польский король наградил Салтыкова орденом Белого Орла. Мария Терезия прислала ему бриллиантовый перстень, табакерку с бриллиантами и 5 тыс. дукатов. Также получили подарки и драгоценности Фермор, Вильбуа, Румянцев, Панин и Штофельн.

Свои поздравления прислал в Петербург и версальский двор. Но, как мы знаем, во Франции всегда опасались чрезмерных побед России, хотя общественное мнение высоко ставило доблесть русских войск. Некто Тейссерн даже сочинил в честь Салтыкова поэму, переданную нашим посольством самой императрице [209].

Министр Финкенштейн писал прусскому посланнику в Англии: «Только чудо может спасти нас. Поговорите с Питтом, но не в качестве посланника, а просто как друг. Изобразите сему великому мужу, сколь тяжелы нынешние обстоятельства самого верного союзника Англии. Быть может, ему удастся добиться мира» [210]. Однако британское министерство отнюдь не пало духом после этого страшного разгрома. Прусского посланника заверили, что, пока сам Фридрих II жив и здоров, еще ничего не потеряно, а для переговоров о мире сейчас совсем неподходящее время.

Теперь уже никто не сомневается в том, что на другой день после битвы, в полной неразберихе, постигшей Прусское Королевство, было достаточно 20–25 тыс. русско-австрийских войск для того, чтобы занять Берлин и сразу же положить конец войне. Через два дня корпус Гадика снова соединился с Лаудоном. Тем не менее никто не пошел на Берлин. Даун, Лаудон и Гадик сразу же взялись за старое, заботясь лишь о том, как бы помешать Салтыкову воспользоваться плодами своей победы и направить его в Силезию. Их претензии и эгоизм прорывались наружу по любому поводу. В это трудно поверить, но они осмелились требовать передачи им трофейных пушек и даже военнопленных. Фельдмаршал отказался и приказал бригаде Бенкендорфа сопровождать эти пушки, пленных и своих раненых до Позена.

Вследствие потерь, понесенных 12 августа, усугубленных к тому же отправкой этого отряда, у Салтыкова оставалось не более 20 тыс. чел., но зато Лаудон имел 15 тыс., а Гадик должен был привести к нему еще 12 тыс. Таким образом, численное превосходство оставалось на стороне австрийцев, и без них сделать что-либо было невозможно. Однако Гадик отказался идти на Берлин, отговариваясь самыми пустячными причинами: недостатком провианта, приближением осени (стоял конец августа) и риском нападения прусского короля на Саксонию.

Даун не двигался с места, опасаясь слабых сил принца Генриха, расположенных в Шмоттзайфене и Лёвенберге, и вообще не намеревался нападать на него, оставляя для себя лишь наблюдение за передвижением пруссаков и воображая, будто принц хочет вклиниться между обеими императорскими армиями. Этим и ограничивались действия австрийцев, хотя Фридрих II еще 24 августа ожидал соединения союзников у Франкфурта, чтобы нанести Пруссии смертельный удар. Но Даун посылал к Салтыкову друг за другом князя Лобковица, генерала Ласи, затем русского военного агента Шпрингера все с одними и теми же предложениями: не имея возможности продолжать военные действия, надо уже думать о зимних квартирах. Русских он просил прикрывать его операции в Силезии или Саксонии.

Но мог ли Салтыков и без австрийцев идти на Берлин, предоставив своим союзникам совершать «по всем правилам науки» марш-маневры и бесплодные осады? К сожалению, это было невозможно, во-первых, из-за инструкций, предписывавших ему во всем советоваться с Дауном и не уклоняться от его просьб и предложений. Ведь даже две победы над пруссаками не избавили Салтыкова от мелочной опеки Конференции. Впоследствии куда более энергичный Суворов испытал на себе те же самые помехи: предписания из Петербурга, обязательность согласия на все союзников, эгоистический и подозрительный надзор из Вены. Даже после Кассано, Треббии и Нови {61} , после полного разгрома трех республиканских армий Суворов не смог перенести военные действия на территорию Франции. Ему пришлось внять призыву австрийцев и погубить свою победоносную армию в лабиринтах швейцарских гор {62} .

Однако и по чисто военным соображениям Салтыков не мог в одиночку действовать против Берлина. Для этого требовалось 25–30 тыс. чел., но, хотя у него и было около того же числа, многие из полков, в особенности Обсервационного корпуса, были дезорганизованы, не имели надежных солдат и хороших офицеров. И если после Пальцигской битвы он жаловался на поврежденные лафеты и непригодные пушки, недостачу для них тягловых лошадей, то можно представить себе, насколько все это усугубилось потерями, понесенными 12 августа!

После сражения Салтыков оставался у Кунерсдорфа еще четыре дня. 16 августа зловоние трупов стало невыносимым и уже грозило распространением заразы. Поэтому он снял лагерь и перешел Одер у Лоссова, направляясь на юг для соединения с австрийцами. 22-го он встретился в Губене с Дауном. Встреча прошла без свидетелей, и о ней стало известно лишь то, на что пожелали намекнуть сами главнокомандующие. Даун, конечно, отверг даже мысль о диверсии на Берлин, требуя от Салтыкова не переходить Одер и прикрывать австрийские войска при осаде Дрездена, после чего можно было бы совместно вторгнуться в Силезию. На это последнее предложение Салтыков ответил категорическим отказом — его слишком заботила безопасность Восточной Пруссии. Французский военный агент маркиз де Монталамбер в письме к герцогу Шуазелю сообщал о своем разговоре с Дауном: