(Исецкий) Соломон - Ленин и его семья (Ульяновы)

- Это типичный Молчалин (персонаж комедии "Горе от ума" А. Грибоедова. - Ред.), переложенный на революционные нравы, но с польскими чертами какого-то не то Пшексюцюльского, не то Кшепсюцюльского... Его девизом может служить: "...В мои годы могут ли сметь свое суждение иметь", а впрочем, "падам до ног, аллеж стою, целую реинчки, аллеж свои", и всегда он готов при случае "дать в морду", если к этому представляется безопасная возможность. А кроме того, я думаю, он и на руку нечист, и просто стопроцентный карьерист...

Об известном Г. А. Алексинском, бывшем ярком члене II Государственной думы, тоже незадолго до того приезжавшем в Брюссель с докладом о романе "Красная звезда", Ленин отозвался так:

- Яркий, Божией милостью, оратор, но самый настоящий пустоцвет и сума переметная и когда-нибудь должен застрять между двух стульев.

Заканчивая эту главу, в которой я привожу мнения Ленина о разных лицах, вновь вспоминаю, что он несколько раз говорил о своей матери, и, всегда резкий и какой-то злой, он поразительно для всех знавших его как-то весь смягчался, глаза его приобретали какое-то сосредоточенное выражение, в котором было и много теплой, не от мира сего, ласки, и просто обожания, и когда он характеризовал ее словом "святая", это нисколько не напоминало французского oh, ma mere, c'est une sainte!

ГЛАВА 10

Конец дискуссии об "отзовизме". - Второй приезд Ленина в Брюссель. Заседание Бюро II Интернационала. - Ленин уезжает, и наше прощание.

Немедленно же после отъезда Ленина я написал обещанную статью для открытия дискуссии и послал ее Ленину. И тут началась нелепая игра в прятки. Ленин ответил мне, что получил мою статью прочитал ее лично "с удовольствием" и что на днях даст окончательный ответ, что лично он и Надежда Константиновна, тоже член редакционной коллегии, согласны с необходимостью открыть дискуссию по этому вопросу и приветствуют мою статью, как начало ее. Но что в данный момент три члена редакционной коллегии отсутствуют, и, пока они не возвратятся, он не может дать мне решительного ответа... Скажу кратко: переписка по этому делу тянулась около двух месяцев... Мне вскоре стало ясно, что Ленин хитрит и хочет похоронить вопрос...

Затем я получил от Ленина письмо, в котором он писал, что "на днях" будет в Брюсселе по дороге в Лондон, куда он едет месяца на два, чтобы поработать в Британском музее, и просит меня подождать, пока он со мной лично и поговорит о дискуссии, так как, де, переписываться обо всем трудно... Я ждал. Наконец я получил от него письмо, в котором он спрашивал, может ли он остановиться у меня дня на два-три. Он сообщал, что приглашен в Брюссель на заседание Интернационального Бюро, после чего уедет в Лондон. Конечно, я ответил приглашением. Вскоре он приехал. Когда он немного отдохнул с дороги, я спросил его, как обстоит дело с дискуссией? Глаза его забегали, и он стал нести в ответ какой-то дипломатический вздор, топчась на одном месте.

- Великолепно, - сказал я, - все это очень интересно, но я прошу вас сказать мне просто: да или нет.

- Да поверьте, Георгий Александрович, - сказал он, - что и я, и Надежда Константиновна очень настаивали на дискуссии и на принятии вашей статьи, где вопрос о ней поставлен с исчерпывающей полнотой. Но, как вы знаете, редакция коллективная, состоит из пяти человек. Ну и вот жена и я оба мы остались в меньшинстве.

И хотя это тайна совещательной камеры, но вам я открою, что большинство высказалось вообще против всякого рода дискуссий в нашей фракции (И сейчас ведь большевики "во имя цельности" партии преследуют всякое проявление: свободы мнений и убеждений. - Авт.), находя, что это ведет к дрязгам и смутам и, кроме того, способствует созданию условий, благоприятных для демагогических выступлений, да и свидетельствует, что в партии нет необходимого единства и дисциплины...

Я возражал против его опасений демагогии и его аракчеевских приемов для сохранения видимого единства мнений и взглядов в партии. Он оппонировал резко, но уже не прибегая к личным выпадам, приводя в защиту своего мнения явный вздор, произнося реплики, мягко выражаясь, чисто диктаторским тоном.

- Нет, господа хорошие, - забываясь постепенно, продолжал он, упустив из вида, что я был один его оппонент, - коллегия, руководящая партийным органом, стоит на страже партийной дисциплины, она охраняет единство партии от всяких поползновений демонстрировать какой-то разброд... И мы не потерпим никаких вылазок, от кого бы они ни исходили против ее цельности! Так и знайте, не потерпим!..

Я молчал, пораженный этой наглостью, всей нелепостью его диктаторского поведения... Да и что было возражать? Я только смотрел ему прямо в глаза, выражение которых становилось, по мере того как он говорил, все более наглым и злым. По-видимому, он понимал, что раскрывает карты и обнаруживает истинную подоплеку взглядов верхушки партии на мнение отдельных членов ее. И, понимая это, он, по закону психологического контраста, все больше и больше взвинчивая себя этим бьющим в глаза противоречием, перешел опять в недопустимо грубый тон, вымещая злобу на занятую им морально слабую позицию на мне же.

- Что же вы все молчите, почему не возражаете мне? - резко напустился он вдруг на меня.

- Да что ж тут говорить? - отвечал я, - Я слушаю, ведь "умные вещи приятно и слушать"...

- А вы торжествуете, вы думаете, что вот наконец-то вам ясна закулисная сторона в наших стремлениях сохранить единство партии, ее цельность и проводить в ней железную дисциплину!.. Ну, мне плевать на вашу сардоническую улыбку и прочее, просто наплевать...

- Вот что, Владимир Ильич, - не выдержал я наконец, - я прошу вас замолчать, я не хочу больше разговаривать с вами... Мне это скучно и надоело, и вообще будем считать вопрос о дискуссии конченным. Я удовлетворен и притом вполне всеми вашими пояснениями, теперь мне все ясно... Точка, и довольно!

- Да, но я не удовлетворен, - запальчиво бросил он, - мне хочется знать, мне нужно знать, - подчеркнул он "мне", - что скрывается в этом вашем саркастическом "удовлетворен и притом вполне", и вы должны мне это пояснить, слышите! И вообще меня раздражает ваш дипломатический, или, вернее, парламентский, тон!.. Говорите же, ругайтесь, возражайте!..

- Я сказал "довольно", - ответил я, - и вы более слова от меня не услышите по этому поводу. Мне это надоело, и вновь повторяю: мне теперь ясна ваша роль и ваша политика - от квалификации я воздерживаюсь... И давайте беседовать на другие темы...

Он угрюмо и с озлобленным видом замолчал.

Но в течение этого второго пребывания у меня он попытался еще несколько раз вызвать меня на продолжение этого разговора, но я каждый раз вежливо, но решительно, холодным тоном отклонял эти попытки.

Ленин потащил меня с собой на заседание Бюро II Интернационала. Кое-кого из членов его я знал. Помню, между прочим, что тут же Ленин познакомил меня с Карлом Каутским. В отношении русского революционного движения Каутский, как и многие другие западноевропейские социалисты (например, Дебрукер), стоял тогда на большевистской позиции, принимая тактику большевиков как единственно правильную, ибо она гарантирует наибольшую необходимую конспиративность и активность.