Иван Солоневич - Россiя въ концлагерe

-- Да намъ ужъ все одно, гдe жить-то, родимый, абы только жить дали, не мучали бы народъ-то... А тамъ, хошь въ Сибирь, хошь куда. Да развe-жъ дадутъ жить... Мнe-то, родимый, что? Зажилась я, не прибираетъ Господь. А которымъ жить бы еще, да жить...

-- Молчи ужъ, сколько разовъ просила тебя, -- глухо сказала баба... {440}

-- Молчу, молчу, -- заторопилась старуха. -- А все -- вотъ договорила съ человeкомъ -- легче стало: вотъ, говоритъ, не помремъ съ голоду-то, говоритъ, и здeсь люди какъ-тось жили...

У пристани раздался рeзкiй свистокъ. Я оглянулся. Туда подошла новая группа Вохра -- человeкъ въ десять, а во главe ея шелъ кто-то изъ начальства.

-- А ну, бабы, на баржу грузись, къ мужикамъ своимъ поeдете, медовый мeсяцъ справлять...

На начальственную шутку никто изъ вохровцевъ не улыбнулся. Группа ихъ подошла въ нашему биваку.

-- А вы кто здeсь такой? -- подозрительно спросилъ меня командиръ.

Я равнодушно поднялъ на него взглядъ.

-- Инструкторъ изъ Медгоры...

-- А-а, -- неопредeленно протянулъ начальникъ и прошелъ дальше. -- А ну, собирайсь живо, -- прокатывался его голосъ надъ толпой бабъ и ребятишекъ. Въ толпe послышался дeтскiй плачъ.

-- Ужо четвертый разъ грузимся -- то съ баржи, то на баржу, -- сказала старушка, суетливо подымаясь. -- И чего они думаютъ, прости Господи...

Угрюмый вохровецъ подошелъ въ ней.

-- Ну, давай, бабуся, подсоблю...

-- Ой, спасибо, родименькiй, ой, спасибо, всe руки себe понадрывали, развe бабьей силы хватитъ...

-- Тоже -- понабирали барахла, камни у тебя тута, что-ли? -- сказалъ другой вохровецъ...

-- Какiе тута камни, родимый, послeднее вeдь позабирали, послeднее... Скажемъ, горшокъ какой -- а безъ него какъ? Всю жизнь работали -- а вотъ только и осталось, что на спинe вынесли...

-- Работали -- тоже, -- презрительно сказалъ второй вохровецъ. -- И за работу-то васъ въ лагерь послали?

Баба встала со своего сундука и протянула вохровцу свою широкую, грубую, мозолистую руку...

-- Ты на руку-то посмотри -- такiя ты у буржуевъ видалъ?...

-- Пошла ты къ чертовой матери, -- сказалъ вохровецъ, -- давай свою скрыню, бери за той конецъ.

-- Ой, спасибо, родименькiе, -- сказала старушка, -- дай вамъ Господи, можетъ твоей матери кто поможетъ -- вотъ какъ ты намъ...

Вохровецъ поднялъ сундукъ, запнулся за камень...

-- Вотъ, мать его... понатыкали, сволочи, камней. -- Онъ со свирeпою яростью ткнулъ камень сапогомъ и еще разъ неистово выругался.

-- О, что ты, родимый, развe же такъ про Господа можно?...

-- Тутъ, мать его, не то что, Господа, а... Ну, давай, волокемъ, что ли...

Странная и пестрая толпа бабъ и дeтей -- всего человeкъ {441} въ пятьсотъ, съ криками, воемъ и плачемъ уже начала переливаться съ дамбы на баржу. Плюхнулся въ воду какой-то мeшокъ, какая-то баба неистовымъ голосомъ звала какую-то затерявшуюся въ толпe Маруську, какую-то бабу столкнули со сходней въ воду. Вохровцы -- кто угрюмо и молча, кто ругаясь и кляня все на свeтe -- то волокли всe эти бабьи узлы и сундуки, то стояли истуканами и исподлобья оглядывали этотъ хаосъ ГПУ-скаго полона. {442}

ПОБEГЪ

ОБСТАНОВКА

Къ Медвeжьей Горe я подъeзжалъ съ чувствомъ какой-то безотчетной нервной тревоги. Такъ -- по логикe -- тревожиться какъ будто и нечего, но въ нынeшней Россiи вообще, а въ концлагерe -- въ особенности -- ощущенье безопасности -- это рeдкiй и мимолетный сонъ, развeваемый первымъ же шумомъ жизни...

Но въ Медвeжьей Горe все было спокойно: и съ моей спартакiадой, и съ моими физкультурниками, и, главное, съ Юрой. Я снова угнeздился въ баракe ? 15, и этотъ баракъ, послe колонiи безпризорниковъ, послe водораздeльскаго отдeленiя, послe ссыльныхъ бабъ у Повeнца -- этотъ баракъ показался этакимъ отчимъ домомъ, куда я, блудный сынъ, возвращаюсь послe скитанiй по чужому мiру.

До побeга намъ оставалось шестнадцать дней. Юра былъ настроенъ весело и нeсколько фаталистически. Я былъ настроенъ не очень весело и совсeмъ ужъ не фаталистически: фатализма у меня вообще нeтъ ни на копeйку. Наша судьба будетъ рeшаться въ зависимости не отъ того, повезетъ или не повезетъ, а въ зависимости отъ того -- что мы проворонимъ и чего мы не проворонимъ. Отъ нашихъ собственныхъ усилiй зависитъ свести элементъ фатума въ нашемъ побeгe до какой-то quantite' negligeable, до процента, который практически можетъ и не приниматься во вниманiе. На данный моментъ основная опасность заключалась въ томъ, что третiй отдeлъ могъ догадываться о злонамeренныхъ нашихъ стремленiяхъ покинуть пышные сады соцiализма и бeжать въ безплодныя пустыни буржуазiи. Если такiя подозрeнiя у него есть, то здeсь же, въ нашемъ баракe, гдe-то совсeмъ рядомъ съ нами, торчитъ недреманное око какого-нибудь сексота.

Недреманныя очи этой публики никогда особымъ умомъ не блещуетъ, и если я это око расшифрую, то я ужъ какъ-нибудь обойду его. Поэтому наши послeднiе лагерные дни были посвящены, по преимуществу, самому пристальному разглядыванiю того, что дeлается въ баракe.

Хотeлось бы напослeдокъ разсказать о жизни нашего барака. Это былъ одинъ изъ наиболeе привиллегированныхъ бараковъ лагеря, и жизнь въ немъ была не хуже жизни привиллегированнаго комсомольскаго общежитiя на сталиградскомъ тракторномъ, значительно лучше жизни московскаго студенческаго общежитiя и совсeмъ ужъ несравненно лучше рабочихъ бараковъ и землянокъ {443} гдe-нибудь на новостройкахъ или на торфоразработкахъ -- иногда и въ Донбассe...

Баракъ нашъ стоялъ въ низинкe, между управленческимъ городкомъ и берегомъ озера, былъ окруженъ никогда не просыхавшими лужами и болотцами, былъ умeренно дырявъ и населенъ совсeмъ ужъ неумeреннымъ количествомъ клоповъ.

Публика въ баракe была какая-то перехожая. Люди прикомандировывались, прieзжали и уeзжали: баракъ былъ такимъ же проходнымъ дворомъ, какъ всякое учрежденiе, общежитiе или предпрiятiе -- текучесть кадровъ. Болeе или менeе стабильнымъ элементомъ была администрацiя барака: староста, "статистикъ", двое дневальныхъ и кое кто изъ "актива" -- всякаго рода "тройки": тройка по культурно-просвeтительной работe, тройка по соцсоревдованiю и ударничеству, тройка по борьбe съ побeгами и прочее. Стабильнымъ элементомъ были и мы съ Юрой. Но мы въ баракe занимали совсeмъ особое положенiе. Мы приходили и уходили, когда хотeли, ночевали то на Вичкe, то въ баракe -- словомъ прiучили барачную администрацiю къ нашей, такъ сказать, экстерриторiальности. Но даже и эта экстерриторiальность не спасала насъ отъ всeхъ прелестей совeтской "общественной жизни".

Оффицiальный рабочiй день начинался въ девять утра и кончался въ одиннадцать ночи съ трехчасовымъ перерывомъ на обeдъ. Для того, чтобы получить талоны на обeдъ и на хлeбъ, по этимъ талонамъ получить и то, и другое, пообeдать и вымыть посуду -- требовались всe эти три часа. Послe одиннадцати наиболeе привиллегированное сословiе лагерниковъ получало еще и ужинъ, непривиллегированное -- ужина не получало. Во всякомъ случаe, для многополезной "общественной дeятельности" и актива, и прочихъ обитателей лагеря "рабочiй день" начинался въ двeнадцать ночи. Въ двeнадцать или въ половинe перваго предсeдатель нашей культъ-тройки громогласно объявляетъ: