Иван Солоневич - Россiя въ концлагерe

И въ эти дни въ нашемъ баракe появился новый дневальный; я не помню сейчасъ его фамилiи. Вмeстe съ нимъ въ нашемъ баракe поселились и двое его дeтей: дeвочка лeтъ десяти и мальчикъ лeтъ семи. Юра, какъ великiй спецiалистъ въ дeлe возни со всякаго рода дeтворой, вошелъ съ этими дeтишками въ самую тeсную дружбу. Дeтей этихъ подкармливалъ весь баракъ: на нихъ пайка не полагалось... Я же время отъ времени ловилъ на себe взглядъ дневальнаго -- мрачный и пронзительный, какъ будто этимъ взглядомъ дневальный хотeлъ докопаться до самой сущности моей, до самыхъ моихъ сокровенныхъ мыслей... Становилось жутковато... Я перебиралъ въ памяти всe слова, интонацiи, жесты Подмоклаго, Гольмана, Успенскаго: нeтъ, ничего подозрительнаго. Но вeдь эта публика, при ея-то квалификацiи, никакого подозрeнiя ни однимъ жестомъ не проявитъ. А этотъ нехитрый мужиченко приставленъ слeдить -- слeдитъ неумeло, но слeжка есть: какъ воровато отводитъ онъ глаза въ сторону, когда я ловлю его настороженный взглядъ. Да, слeжка есть. Что дeлать?

Бeжать сейчасъ же -- значитъ, подвести Бориса. Написать ему? Но если за нами есть слeжка, то никакого письма Борисъ просто на просто не получитъ. Нужно было придумать какой-то рeзкiй, для всeхъ неожиданный поворотъ отъ всeхъ нашихъ плановъ, рeзкiй бросокъ въ какую-то никeмъ непредвидeнную сторону... Но -- въ какую сторону? Былъ наскоро, начерно придуманъ такой планъ. Юра идетъ въ лeсъ къ нашему продовольственному складу. Я увязываюсь съ динамовцами покататься по озеру на моторной лодкe -- обычно на этой лодкe двое чиновъ третьяго отдeла выeзжали на рыбную ловлю. Подманю ихъ къ берегу противъ нашего склада, ликвидирую обоихъ и попаду къ Юрe и къ складу въ моментъ, котораго третiй отдeлъ предвидeть не сможетъ, и съ оружiемъ, взятымъ у ликвидированныхъ чекистовъ. Потомъ мы двигаемся на моторкe на югъ и, не доeзжая устья рeки Суны, высаживаемся на берегъ въ уже знакомыхъ намъ по моей развeдкe и по нашему первому побeгу мeстахъ. Весь этотъ планъ висeлъ на волоскe. Но другого пока не было. Стали строить и другiе планы. Наше строительство было прервано двумя вещами.

Первая -- это было письмо Бориса. Изъ Свирьскаго лагеря прieхалъ нeкiй дядя, разыскалъ меня въ баракe, началъ говорить о пятомъ и о десятомъ, оставляя меня въ тревожномъ недоумeнiи относительно смысла и цeли этихъ нелeпыхъ разорванныхъ фразъ, ускользающей тематики, безпокойнаго блеска въ глазахъ. Потомъ мы вышли изъ барака на свeтъ Божiй, дядя всмотрeлся въ меня и облегченно вздохнулъ: "ну, теперь я и безъ документовъ вижу, что вы братъ Бориса Лукьяновича" (мы оба очень похожи другъ на друга, и постороннiе люди насъ часто путаютъ)... Человeкъ досталъ изъ двойной стeнки берестовой табакерки маленькую записочку:

-- Вы пока прочтите, а я въ сторонкe посижу.

Записка была оптимистична и лаконична. Въ ней за обычнымъ {447} письмомъ былъ нашъ старинный, нехитрый, но достаточно остроумный и ни разу чекистами не расшифрованный шифръ. Изъ шифрованной части записки явствовало: дата побeга остается прежней, никакъ не раньше и не позже. До этой даты оставалось не то восемь, не то девять дней. Измeнить ее для Бориса уже технически было невозможно -- развe какая-нибудь ужъ очень счастливая случайность... Изъ разспросовъ выяснилось: Борисъ работаетъ въ качествe начальника санитарной части. Это -- должность, на которой человeку нeтъ покоя ни днемъ, ни ночью: его требуютъ всe и во всe стороны, и побeгъ Бориса будетъ обнаруженъ черезъ нeсколько часовъ; вотъ почему Борисъ такъ настойчиво указываетъ на жесткiй срокъ: 12 часовъ дня 28-го iюля. Въ остальномъ у Бориса все въ порядкe: сытъ, тренированъ, посылки получаетъ, настроенiе оптимистичное и энергичное.

Уже потомъ, здeсь, въ Гельсингфорсe, я узналъ, какъ и почему Борисъ попалъ изъ Подпорожья въ Лодейное Поле. Изъ его санитарнаго городка для слабосильныхъ, выздоравливающихъ и инвалидовъ ничего не вышло: этотъ городокъ постепенно вовсе перестали кормить; тысячи людей вымерли, остальныхъ куда-то раскассировали; Бориса перевели въ Лодейное Поле -столицу Свирьскаго лагеря ОГПУ... Стало тревожно за Бориса: побeгъ изъ Лодейнаго Поля былъ значительно труднeе побeга изъ Подпорожья: нужно будетъ идти изъ крупнаго лагернаго центра, какъ-то переправиться черезъ Свирь, идти по очень населенной мeстности, имeя въ запасe очень немного часовъ, свободныхъ отъ преслeдованiя... Это, въ частности, значило, что какой-то планъ Борисомъ уже разработанъ до мельчайшихъ деталей и всякое измeненiе срока могло бы перевернуть вверхъ дномъ всe его планы и всю его подготовку. Что дeлать?

Мои мучительныя размышленiя были прерваны самимъ дневальнымъ.

Какъ-то днемъ я пришелъ въ нашъ баракъ. Онъ былъ абсолютно пусть. Только у дверей сидeлъ въ понурой своей позe нашъ дневальный, онъ посмотрeлъ на меня совсeмъ ужъ пронизывающимъ взоромъ. Я даже поежился: вотъ сукинъ сынъ...

Думалъ напиться чаю. Кипятку не было. Я вышелъ изъ барака и спросилъ дневальнаго, когда будетъ кипятокъ.

-- Да я сейчасъ сбeгаю и принесу.

-- Да зачeмъ же вамъ, я самъ могу пойти.

-- Нeтъ, ужъ дозвольте мнe, потому какъ и у меня къ вамъ просьба есть.

-- Какая просьба?

-- Да ужъ я вамъ послe...

Дневальный принесъ кипятокъ. Я досталъ изъ нашего "неприкзапа" -неприкосновеннаго запаса для побeга -- два куска сахара. Налили чайку.

Дневальный вдругъ всталъ изъ-за стола, пошелъ къ своимъ нарамъ, что-то поковырялся тамъ и принесъ мнe помятое, измазанное письмо въ конвертe изъ оберточной бумаги.

-- Это -- отъ жены моей... А самъ я -- неграмотный... {448}

-- Никому не показывалъ, совeстно и показывать... Ну, должно, въ цензурe прочли... Такъ я къ вамъ, какъ къ попу, прочитайте, что тутъ есть написанное...

-- Такъ чего-же вы стeсняетесь, если не знаете, что тутъ написано?

-- Знать-то, не знаю, а догадка есть. Ужъ вы прочитайте, только что-бъ какъ на исповeди -- никому не говорить.

Прочитать было трудно. Не думаю, чтобы и въ цензурe у кого-нибудь хватило терпeнiя прочесть это странное измазанное, съ расплывшимися на ноздреватой бумагe каракулями, письмо... Передать его стиль невозможно. Трудно вспомнить этотъ странный переплетъ условностей сельской вeжливости, деталей колхозной жизни, блестокъ личной трагедiи авторши письма, тревоги за дeтей, которыя остались при ней, и за дeтей, которыя поeхали "кормиться" къ мужу въ концлагерь, и прочаго и прочаго. Положенiе же дeлъ сводилось къ слeдующему:

Предсeдатель колхоза долго и упорно подъeзжалъ къ женe моего дневальнаго. Дневальный засталъ его въ сараe на попыткe изнасилованiя, и предсeдатель колхоза былъ избить. За террористическiй актъ противъ представителя власти дневальнаго послали на десять лeтъ въ концентрацiонный лагерь. Четыре -- онъ здeсь уже просидeлъ. Посылалъ женe сухари, не съeдалъ своего пайковаго сахара, продавалъ свою пайковую махорку, изъ шести оставшихся на волe дeтей двое все-таки умерло. Кто-то изъ сердобольнаго начальства устроилъ ему право на жительство съ семьей, онъ выписалъ къ себe вотъ этихъ двухъ ребятишекъ: въ лагерe ихъ все-таки кормили. Двое остались на волe. Смыслъ же письма заключался въ слeдующемъ: къ женe дневальнаго подъeзжаетъ новый предсeдатель колхоза, "а еще кланяется вамъ, дорогой нашъ супругъ, тетенька Марья совсeмъ помирающе, а Митенька нашъ лежитъ ножки распухши и животикъ раздувши, а предсeдатель трудодней не даетъ... И Господомъ Богомъ прошу я васъ, дорогой мой супругъ, благословите податься, безъ вашей воли хошь помру, а дeтей жалко, а предсeдатель лапаетъ, а трудодней не даетъ..."