Иван Солоневич - Россiя въ концлагерe

-- Но неужели настанетъ, наконецъ, время, когда мы, по крайней мeрe, не будемъ видeть всего этого?.. Какъ-то -- не вeрится...

Разговоръ перепрыгнулъ на будущее, которое казалось {241} одновременно и такимъ возможнымъ, и такимъ невeроятнымъ, о будущемъ по ту сторону. Авдeевскiй дьяволъ пересталъ бродить передъ окнами, а опасности побeга перестали сверлить мозгъ..

На другой день одинъ изъ моихъ свирьлаговскихъ сослуживцевъ ухитрился устроить для Авдeева работу сторожемъ на еще несуществующей свирьлаговской телефонной станцiи -- изъ своей станцiи ББК уволокъ все, включая и оконныя стекла. Послали курьера за Авдeевымъ, но тотъ его не нашелъ.

Вечеромъ въ нашу берлогу ввалился Борисъ и мрачно заявилъ, что съ Авдeевымъ все устроено.

-- Ну, вотъ, я вeдь говорилъ, -- обрадовался Юра, -- что если поднажать -- можно устроить...

Борисъ помялся и посмотрeлъ на Юру крайне неодобрительно.

-- Только что подписалъ свидeтельство о смерти... Вышелъ отъ насъ, запутался что-ли... Днемъ нашли его въ сугробe -- за электростанцiей... Нужно было вчера проводить его, все-таки...

Юра замолчалъ и съежился. Борисъ подошелъ къ окну и снова сталъ смотрeть въ прямоугольникъ вьюжной ночи...

ПОСЛEДНIЕ ДНИ ПОДПОРОЖЬЯ

Изъ Москвы, изъ ГУЛАГа пришла телеграмма: лагерный пунктъ Погра со всeмъ его населенiемъ и инвентаремъ считать за ГУЛАГомъ, запретить всякiя переброски съ лагпункта.

Объ этой телеграммe мнe, въ штабъ Свирьлага, позвонилъ Юра, и тонъ у Юры былъ растерянный и угнетенный. Къ этому времени всякими способами были, какъ выражался Борисъ, "нажаты всe кнопки на Медгору". Это означало, что со дня на день изъ Медгоры должны привезти требованiе на всeхъ насъ трехъ. Но Борисъ фигурировалъ въ спискахъ живого инвентаря Погры, Погра -- закрeплена за ГУЛАГомъ, изъ подъ высокой руки ГУЛАГа выбраться было не такъ просто, какъ изъ Свирьлага въ ББК, или изъ ББК -- въ Свирьлагъ. Значитъ, меня и Юру заберутъ подъ конвоемъ въ ББК, а Борисъ останется здeсь... Это -- одно. Второе: изъ-за этой телеграммы угрожающей тeнью вставала мадемуазель Шацъ, которая со дня на день могла прieхать ревизовать свои новыя владeнiя и "укрощать" Бориса своей махоркой и своимъ кольтомъ.

Борисъ сказалъ: надо бeжать, не откладывая ни на одинъ день. Я сказалъ: нужно попробовать извернуться. Намъ не удалось ни бeжать, ни извернуться.

Вечеромъ, въ день полученiя этой телеграммы, Борисъ пришелъ въ нашу избу, мы продискуссировали еще разъ вопросъ о возможномъ завтрашнемъ побeгe, не пришли ни къ какому соглашенiю и легли спать. Ночью Борисъ попросилъ у меня кружку воды. Я подалъ воду и пощупалъ пульсъ. Пульсъ у Бориса былъ подъ сто двадцать: это былъ припадокъ его старинной малярiи -- вещь, которая въ Россiи сейчасъ чрезвычайно распространена. Проектъ завтрашняго побeга былъ ликвидированъ автоматически. Слeдовательно, оставалось только изворачиваться. {242}

Мнe было очень непрiятно обращаться съ этимъ дeломъ къ Надеждe Константиновнe: женщина переживала трагедiю почище нашей. Но я попробовалъ: ничего не вышло. Надежда Константиновна посмотрeла на меня пустыми глазами и махнула рукой: "ахъ, теперь мнe все безразлично"... У меня не хватило духу настаивать.

15-го марта вечеромъ мнe позвонили изъ ликвидкома и сообщили, что я откомандировываюсь обратно въ ББК. Я пришелъ въ ликвидкомъ. Оказалось, что на насъ двоихъ -- меня и Юру -- пришло требованiе изъ Медгоры въ числe еще восьми человeкъ интеллигентнаго живого инвентаря, который ББК забиралъ себe.

Отправка -- завтра въ 6 часовъ утра. Сдeлать уже ничего было нельзя. Сейчасъ я думаю, что болeзнь Бориса была везеньемъ. Сейчасъ, послe опыта шестнадцати сутокъ ходьбы черезъ карельскую тайгу, я уже знаю, что зимой мы бы не прошли. Тогда -- я этого еще не зналъ. Болeзнь Бориса была снова какъ какой-то рокъ, какъ ударъ, котораго мы не могли ни предусмотрeть, ни предотвратить. Но списки были уже готовы, конвой уже ждалъ насъ, и оставалось только одно: идти по теченiю событiй... Утромъ мы сурово и почти молча попрощались съ Борисомъ. Коротко и твердо условились о томъ, что гдe бы мы ни были -- 28-го iюля утромъ мы бeжимъ... Больше объ этомъ ничего не было сказано. Перекинулись нeсколькими незначительными фразами. Кто-то изъ насъ попытался было даже дeланно пошутить -- но ничего не вышло. Борисъ съ трудомъ поднялся съ наръ, проводилъ до дверей и на прощанiе сунулъ мнe въ руку какую-то бумажку: "послe прочтешь"... Я зашагалъ, не оглядываясь: зачeмъ оглядываться?..

Итакъ, еще одно "послeднее прощанiе"... Оно было не первымъ. Но сейчасъ -- какiе шансы, что намъ удастся бeжать всeмъ тремъ? Въ подавленности и боли этихъ минутъ мнe казалось, что шансовъ -- никакихъ, или почти никакихъ... Мы шли по еще темнымъ улицамъ Подпорожья, и въ памяти упорно вставали наши предыдущiя "послeднiя" прощанiя: въ ленинградскомъ ГПУ полгода тому назадъ, на Николаевскомъ вокзалe въ Москвe, въ ноябрe 1926 года, когда Бориса за его скаутскiе грeхи отправляли на пять лeтъ въ Соловки...

___

Помню: уже съ утра, холоднаго и дождливаго, на Николаевскомъ вокзалe собралась толпа мужчинъ и женщинъ, друзей и родныхъ тeхъ, которыхъ сегодня должны были пересаживать съ "чернаго ворона" Лубянки въ арестантскiй поeздъ на Соловки. Вмeстe со мною была жена брата, Ирина, и былъ его первенецъ, котораго Борисъ еще не видалъ: семейное счастье Бориса длилось всего пять мeсяцевъ.

Никто изъ насъ не зналъ, ни когда привезутъ заключенныхъ, ни гдe ихъ будутъ перегружать. Въ тe добрыя, старыя времена, когда ГПУ-скiй терроръ еще не охватывалъ миллiоновъ, какъ онъ {243} охватываетъ ихъ сейчасъ -погрузочныя операцiи еще не были индустрiализированы. ГПУ еще не имeло своихъ погрузочныхъ платформъ, какiя оно имeетъ сейчасъ. Возникали и исчезали слухи. Толпа провожающихъ металась по путямъ, платформамъ и тупичкамъ. Блeдныя, безмeрно усталыя женщины -- кто съ узелкомъ, кто съ ребенкомъ на рукахъ -- то бeжали куда-то къ посту второй версты, то разочарованно и безсильно плелись обратно. Потомъ -- новый слухъ, и толпа, точно въ паникe, опять устремляется куда-то на вокзальные задворки. Даже я усталъ отъ этихъ путешествiй по стрeлкамъ и по лужамъ, закутанный въ одeяло ребенокъ оттягивалъ даже мои онeмeвшiя руки, но эти женщины, казалось, не испытывали усталости: ихъ вела любовь.

Такъ промотались мы цeлый день. Наконецъ, поздно вечеромъ, часовъ около 11-ти, кто-то прибeжалъ и крикнулъ: "везутъ". Всe бросились къ тупичку, на который уже подали арестантскiе вагоны. Тогда -- это были только вагоны, настоящiе, классные, хотя и съ рeшетками, но только вагоны, а не безконечные телячьи составы, какъ сейчасъ. Первый "воронъ", молодцевато описавъ кругъ, повернулся задомъ къ вагонамъ, конвой выстроился двойной цeпью, дверцы "ворона" раскрылись, и изъ него въ вагоны потянулась процессы страшныхъ людей -- людей, изжеванныхъ голодомъ и ужасомъ, тоской за близкихъ и перспективами Соловковъ -- острова смерти. Шли какiе-то люди въ священническихъ рясахъ и люди въ военной формe, люди въ очкахъ и безъ очковъ, съ бородами и безусые. Въ неровномъ свeтe раскачиваемыхъ вeтромъ фонарей, сквозь пелену дождя мелькали неизвeстныя мнe лица, шедшiя, вeроятнeе всего, на тотъ свeтъ... И вотъ: