Иван Солоневич - Россiя въ концлагерe

Онъ какъ-то странно, пожалуй, съ какой-то мстительностью посмотрeлъ на меня, опять схватилъ воздухъ открытымъ ртомъ и сказалъ -- глухо и тяжело:

-- А вeдь тамъ -- я было уже успокоился... Я тамъ -- уже совсeмъ было отупeлъ. Отупeлъ, какъ полeно.

Онъ всталъ и, нагибаясь ко мнe, дыша мнe въ лицо своимъ трупнымъ запахомъ, сказалъ раздeльно и твердо:

-- Здeсь можно жить только отупeвши... Только отупeвши... Только не видя того, какъ надъ лагпунктами пляшетъ дьяволъ... И какъ корчатся люди подъ его пляской...

...Я тамъ умиралъ... -- Вы сами понимаете -- я тамъ умиралъ... Въ говорите -- "правильный образъ жизни". Но развe дьяволъ насытится, скажемъ, ведромъ моей крови... Онъ ее потребуетъ всю... Дьяволъ соцiалистическаго строительства требуетъ всей вашей крови, всей, до послeдней капли. И онъ ее выпьетъ всю. Вы думаете -- ваши кулаки?.. Впрочемъ -- я знаю -- вы сбeжите. Да, да, конечно, вы сбeжите. Но куда вы отъ него {236} сбeжите?.. "Камо бeгу отъ лица твоего и отъ духа твоего камо уйду"...

Меня охватывала какая-то гипнотизирующая жуть -- въ одно время и мистическая, и прозаическая. Вотъ пойдетъ этотъ математикъ съ дьяволомъ на каждомъ лагпунктe пророчествовать о нашемъ бeгствe, гдe-нибудь не въ этой комнатe...

-- Нeтъ, вы не безпокойтесь, Иванъ Лукьяновичъ, -- сказалъ Авдeевъ, словно угадывая мои мысли... -- Я не такой ужъ сумасшедшiй... Я не совсeмъ ужъ сумасшедшiй... Это -- ваше дeло; удастся сбeжать -- дай Богъ.

-- Дай Богъ... Но, куда? -- продолжалъ онъ раздумчиво... -- Но куда? Ага, конечно -- заграницу, заграницу. Ну что-жъ, кулаки у васъ есть... Вы, можетъ быть, пройдете... Вы, можетъ быть, пройдете.

Мнe становилось совсeмъ жутко отъ этихъ сумасшедшихъ пророчествъ.

-- Вы, можетъ быть, пройдете -- и предоставите мнe здeсь проходить сызнова всe ступени отупeнiя и умиранiя. Вы вытащили меня только для того, объективно, только для того, чтобы я опять началъ умирать сызнова, чтобы я опять прошелъ всю эту агонiю... Вeдь вы понимаете, что у меня только два пути -- въ Свирь, въ прорубь, или -- снова на девятнадцатый кварталъ... раньше или позже -- на девятнадцатый кварталъ: онъ меня ждетъ, онъ меня не перестанетъ ждать -- и онъ правъ, другого пути у меня нeтъ -- даже для пути въ прорубь нужны силы... И, значитъ -- опять по всeмъ ступенькамъ внизъ. Но, Иванъ Лукьяновичъ, пока я снова дойду до того отупeнiя, вeдь я что-то буду чувствовать. Вeдь все-таки -- агонизировать -- это не такъ легко. Ну, прощайте, Иванъ Лукьяновичъ, я побeгу... Спасибо вамъ, спасибо, спасибо...

Я сидeлъ, оглушенный. Авдeевъ ткнулъ было мнe свою руку, но потомъ какъ-то отдернулъ ее и пошелъ къ дверямъ.

-- Да погодите, Афанасiй Степановичъ, -- очнулся Борисъ.

-- Нeтъ, нeтъ, пожалуйста, не провожайте... Я самъ найду дорогу... Здeсь до барака близко... Я вeдь до Кеми дошелъ. Тоже была ночь... Но меня велъ дьяволъ.

Авдeевъ выскочилъ въ сeни. За нимъ вышелъ братъ. Донеслись ихъ заглушенные голоса. Вьюга рeзко хлопнула дверью, и стекла въ окнахъ задребезжали. Мнe показалось, что подъ окнами снова ходитъ этотъ самый авдeевскiй дьяволъ и выстукиваетъ желeзными пальцами какой-то третiй звонокъ.

Мы съ Юрой сидeли и молчали. Черезъ немного минутъ вернулся братъ. Онъ постоялъ посрединe комнаты, засунувъ руки въ карманы, потомъ подошелъ и уставился въ занесенное снeгомъ окно, сквозь которое ничего не было видно въ черную вьюжную ночь, поглотившую Авдeева.

-- Послушай, Ватикъ, -- спросилъ онъ, -- у тебя деньги есть?

-- Есть, а что?..

-- Сейчасъ хорошо бы водки. Литра по два на брата. Сейчасъ для этой водки я не пожалeлъ бы загнать свои послeднiя... кольсоны... {237}

ПОДЪ КРЫЛЬЯМИ АВДEЕВСКАГО ДЬЯВОЛА

Борисъ собралъ деньги и исчезъ въ ночь, къ какой-то бабe, мужа которой онъ лeчилъ отъ пулевой раны, полученной при какихъ-то таинственныхъ обстоятельствахъ. Лeчилъ, конечно, нелегально. Сельскаго врача здeсь не было, а лагерный, за "связь съ мeстнымъ населенiемъ", рисковалъ получить три года прибавки къ своему сроку отсидки. Впрочемъ, при данныхъ условiяхъ -прибавка срока Бориса ни въ какой степени не смущала.

Борисъ пошелъ и пропалъ. Мы съ Юрой сидeли молча, тупо глядя на прыгающее пламя печки. Говорить не хотeлось. За окномъ метались снeжныя привидeнiя вьюги, гдe-то среди нихъ еще, можетъ быть, брелъ къ своему бараку человeкъ со сгнившими пальцами, съ логикой сумасшедшаго и съ проницательностью одержимаго... Но брелъ ли онъ къ баракамъ или къ проруби? Ему, въ самомъ дeлe, проще было брести къ проруби. И ему было бы спокойнeе, и, что грeха таить, было бы спокойнeе и мнe. Его сумасшедшее пророчество насчетъ нашего бeгства, сказанное гдe-нибудь въ другомъ мeстe, могло бы имeть для насъ катастрофическiя послeдствiя. Мнe все казалось, что "на ворe и шапка горитъ", что всякiй мало-мальски толковый чекистъ долженъ по однимъ физiономiямъ нашимъ установить наши преступныя наклонности къ побeгу. Такъ я думалъ до самаго конца: чекистскую проницательность я нeсколько преувеличилъ. Но этотъ страхъ разоблаченiя и гибели -- оставался всегда. Пророчество Авдeева рeзко подчеркнуло его. Если такую штуку смогъ сообразить Авдeевъ, то почему ее не можетъ сообразить, скажемъ, Якименко?.. Не этимъ ли объясняется Якименская корректность и прочее? Дать намъ возможность подготовиться, выйти и потомъ насмeшливо сказать: "ну, что-жъ, поиграли -- и довольно, пожалуйте къ стeнкe". Ощущенiе почти мистической безпомощности, никоего невидимаго, но весьма недреманнаго ока, которое, насмeшливо прищурившись, не спускаетъ съ насъ своего взгляда, -- было такъ реально, что я повернулся и оглядeлъ темные углы нашей избы. Но изба была пуста... Да, нервы все-таки сдаютъ...

Борисъ вернулся и принесъ двe бутылки водки. Юра всталъ, зябко кутаясь въ бушлатъ, налилъ въ котелокъ воды и поставилъ въ печку... Разстелили на полу у печки газетный листъ. Борисъ выложилъ изъ кармана нeсколько соленыхъ окуньковъ, полученныхъ имъ на предметъ санитарнаго изслeдованiя, изъ посылки мы достали кусокъ сала, который, собственно, былъ уже забронированъ для побeга и трогать который не слeдовало бы...

Юра снова усeлся у печки, не обращая вниманiя даже и на сало, -- водка его вообще не интересовала. Его глаза подъ темной оправой очковъ казались провалившимися куда-то въ самую глубину черепа.

-- Боба, -- спросилъ онъ, не отрывая взгляда отъ печки, -- не могъ бы ты устроить его въ лазаретъ надолго?

-- Сегодня мы не приняли семнадцать человeкъ съ совсeмъ отмороженными ногами, -- сказалъ, помолчавъ, Борисъ. -- И еще -- {238} пять саморубовъ... Ну, тeхъ вообще приказано не принимать и даже не перевязывать.

-- Какъ, и перевязывать нельзя?

-- Нельзя. Что-бъ не повадно было...

Мы помолчали. Борисъ налилъ двe кружки и изъ вeжливости предложилъ Юрe. Юра брезгливо поморщился.

-- Такъ что же ты съ этими саморубами сдeлалъ? -- сухо спросилъ онъ.