Иван Солоневич - Россiя въ концлагерe

Въ нынeшней совeтской жизни это не только тихiй спортъ, на одномъ концe котораго помeщается червякъ, а на другомъ дуракъ. Это способъ пропитанiя. Это одинъ -- только одинъ -- изъ многихъ отвeтовъ на вопросъ: какъ же это, при томъ способe хозяйствованiя, какой ведется въ Совeтской Россiи, пролетарская и непролетарская Русь не окончательно вымираетъ отъ голода. Спасаютъ, въ частности, просторы. Въ странахъ, гдe этихъ просторовъ нeтъ, революцiя обойдется дороже.

Я знаю инженеровъ, бросавшихъ свою профессiю для рыбной ловли, сбора грибовъ и ягодъ. Рыбной ловлей, при всей моей безталанности въ этомъ направленiи, не разъ пропитывался и я. Такъ вотъ. Безчисленные таборы рабочихъ: и использующихъ свой выходной день, и тeхъ, кто добываетъ пропитанiе свое въ порядкe "прогуловъ", "лодырничанья" и "летучести", бродятъ по изобильнымъ берегамъ россiйскихъ озеръ, прудовъ, рeкъ и рeчушекъ. Около крупныхъ центровъ, въ частности, подъ Москвой эти берега усeяны "куренями" -- земляночки, прикрытыя сверху хворостомъ, еловыми лапами и мхомъ. Тамъ ночуютъ пролетарскiе рыбаки или въ ожиданiи клева отсиживаются отъ непогоды.

...Берегъ Учи. Подъ Москвой. Послeдняя полоска заката уже догорeла. Послeдняя удочка уже свернута. У ближайшаго куреня собирается компанiя сосeдствующихъ удильщиковъ. Зажигается костеръ, ставится уха. Изъ одного мeшка вынимается одна поллитровочка, изъ другого -- другая. Спать до утренней зари не стоитъ. Потрескиваетъ костеръ, побулькиваютъ поллитровочки, изголодавшiеся за недeлю желудки наполняются пищей и тепломъ -- и вотъ, у этихъ-то костровъ начинаются самые стоющiе разговоры съ пролетарiатомъ. Хорошiе разговоры. Никакой мистики. Никакихъ вeчныхъ вопросовъ. Никакихъ потустороннихъ темъ. Простой, хорошiй, здравый смыслъ. Или, въ англiйскомъ переводe, {260} "common sense", провeренный вeками лучшаго въ мiрe государственнаго и общественнаго устройства. Революцiя, интеллигенцiя, партiя, промфинпланъ, цехъ, инженеры, прорывы, бытъ, война и прочее встаютъ въ такомъ видe, о какомъ и не заикается совeтская печать, и такихъ формулировкахъ, какiя не приняты ни въ одной печати мiра...

За этими куренями увязались было профсоюзные культотдeлы и понастроили тамъ "красныхъ куреней" -- домиковъ съ культработой, портретами Маркса, Ленина, Сталина и съ прочимъ "принудительнымъ ассортиментомъ". Изъ окрестностей этихъ куреней не то что рабочiе, а и окуни, кажется, разбeжались. "Красные курени" поразвалились и были забыты. Разговоры у костровъ съ ухой ведутся безъ наблюденiя и руководства со стороны профсоюзовъ. Эти разговоры могли бы дать необычайный матерiалъ для этакихъ предразсвeтныхъ "записокъ удильщика", такихъ же предразсвeтныхъ, какими передъ освобожденiемъ крестьянъ были Тургеневскiя "Записки охотника".

___

Изъ безконечности вопросовъ, подымавшихся въ этихъ разговорахъ "по душамъ", здeсь я могу коснуться только одного, да и то мелькомъ, безъ доказательствъ -- это вопроса отношенiя рабочаго къ интеллигенцiи.

Если "разрыва" не было и до революцiи, то до послeднихъ лeтъ не было и яснаго, исчерпывающаго пониманiя той взаимосвязанности, нарушенiе которой оставляетъ кровоточащiя раны на тeлe и пролетарiата, и интеллигенцiи. Сейчасъ, послe страшныхъ лeтъ соцiалистическаго наступленiя, вся трудящаяся масса частью почувствовала, а частью и сознательно поняла, что когда-то и какъ-то она интеллигенцiю проворонила. Ту интеллигенцiю, среди которой были и идеалисты, была, конечно, и сволочь (гдe же можно обойтись безъ сволочи?), но которая въ массe функцiи руководства страной выполняла во много разъ лучше, честнeе и человeчнeе, чeмъ ихъ сейчасъ выполняютъ партiя и активъ. И пролетарiатъ, и крестьянство -- я говорю о среднемъ рабочемъ и о среднемъ крестьянинe -- какъ-то ощущаютъ свою вину передъ интеллигенцiей, въ особенности передъ интеллигенцiей старой, которую они считаютъ болeе толковой, болeе образованной и болeе способной къ руководству, чeмъ новую интеллигенцiю. И вотъ поэтому вездe, гдe мнe приходилось сталкиваться съ рабочими и крестьянами не въ качествe "начальства", а въ качествe равнаго или подчиненнаго, я ощущалъ съ каждымъ годомъ революцiи все рeзче и рeзче нeкiй неписанный лозунгъ русской трудовой массы:

Интеллигенцiю надо беречь.

Это не есть пресловутая россiйская жалостливость -- какая ужъ жалостливость въ лагерe, который живетъ трупами и на трупахъ. Это не есть сердобольная сострадательность богоносца къ пропившемуся {261} барину. Ни я, ни Юра не принадлежали и въ лагерe къ числу людей, способныхъ, особенно въ лагерной обстановкe, вызывать чувство жалости и состраданiя: мы были и сильнeе, и сытeе средняго уровня. Это была поддержка "трудящейся массы" того самаго цeннаго, что у нея осталось: наслeдниковъ и будущихъ продолжателей великихъ строекъ русской государственности и русской культуры.

___

И я, интеллигентъ, ощущаю ясно, ощущаю всeмъ нутромъ своимъ: я долженъ дeлать то, что нужно и что полезно русскому рабочему и русскому мужику. Больше я не долженъ дeлать ничего. Остальное -- меня не касается, остальное отъ лукаваго.

ТРУДОВЫЕ ДНИ

Итакъ, на третьемъ лагпунктe мы погрузились въ лагерные низы и почувствовали, что мы здeсь находимся совсeмъ среди своихъ. Мы перекладывали доски и чистили снeгъ на дворахъ управленiя, грузили мeшки на мельницe, ломали ледъ на Онeжскомъ озерe, пилили и рубили дрова для чекисткихъ квартиръ, расчищали подъeздные пути и пристани, чистили мусорныя ямы въ управленческомъ городкe. Изъ десятка завeдующихъ, комендантовъ, смотрителей и прочихъ не подвелъ ни одинъ: всe ставили сто тридцать пять процентовъ выработки -- максимумъ того, что можно было поставить по лагерной конституцiи. Только одинъ разъ завeдующiй какой-то мельницей поставилъ намъ сто двадцать пять процентовъ. Юра помялся, помялся и сказалъ:

-- Что же это вы, товарищъ, намъ такъ мало поставили? Всe ставили по сто тридцать пять, чего ужъ вамъ попадать въ отстающiе?

Завeдующiй съ колеблющимся выраженiемъ въ обалдeломъ и замороченномъ лицe посмотрeлъ на наши фигуры и сказалъ:

-- Пожалуй, не повeрятъ, сволочи.

-- Повeрятъ, -- убeжденно сказалъ я. -- Уже одинъ случай былъ, нашъ статистикъ заeлъ, сказалъ, что въ его колоннe сроду такой выработки не было.

-- Ну? -- съ интересомъ переспросилъ завeдующiй.

-- Я ему далъ мускулы пощупать.

-- Пощупалъ?

-- Пощупалъ.

Завeдующiй осмотрeлъ насъ оцeнивающимъ взоромъ.

-- Ну, ежели такъ, давайте вамъ переправлю. А то бываетъ такъ: и хочешь человeку, ну, хоть сто процентовъ поставить, а въ немъ еле душа держится, кто-жъ повeритъ. Такому, можетъ, больше, чeмъ вамъ, поставить нужно бы. А поставишь -- потомъ устроятъ провeрку -- и поминай, какъ звали.

___

Жизнь шла такъ: насъ будили въ половинe шестого утра, мы завтракали неизмeнной ячменной кашей, и бригады шли въ {262} Медвeжью Гору. Работали по десять часовъ, но такъ какъ въ Совeтской Россiи оффицiально существуетъ восьмичасовый рабочiй день, то во всeхъ рeшительно документахъ, справкахъ и свeдeнiяхъ ставилось: отработано часовъ -- 8. Возвращались домой около семи, какъ говорится, безъ рукъ и безъ ногъ. Затeмъ нужно было стать въ очередь къ статистику, обмeнять у него рабочiя свeдeнiя на талоны на хлeбъ и на обeдъ, потомъ стать въ очередь за хлeбомъ, потомъ стать въ очередь за обeдомъ. Пообeдавъ, мы заваливались спать, тeсно прижавшись другъ къ другу, накрывшись всeмъ, что у насъ было, и засыпали, какъ убитые, безъ всякихъ сновъ.