Йозеф Рот - Берлин и его окрестности (сборник)

В витринах полицейского президиума помещается примерно сотня фотографий , и их постоянно обновляют. Неопознанные лица погибают в большом городе тысячами. У них не бывает ни родителей, ни друзей, они живут одиноко и, всеми забытые, умирают в безвестности. Они не были укоренены ни в какой общности – вот сколько неприкаянных и одиноких в большом городе. На сотню убитых приходятся тысячи продолжающих жить – без имени и без крова. Безымянные, неразличимые, словно камни на мостовой, все они когда-то погибнут насильственной смертью – и их кончина не ужаснет мир, не переполошит газеты и не повлечет за собой столь грандиозных последствий, как, к примеру, недавняя смерть Талаатпаши [25].

И лишь их безымянная фотография в коридорах полицейского отделения будет тщетно взывать к безучастным посетителям с мольбой об опознании.

Нойе Берлинер Цайтунг, 17.01.1923

В Берлине, в «Зеленом зале» на Кётенерштрассе, я полчаса выслушивал только цифры и числа. Не все из того, о чем проведала эта цифирь, можно выразить в слове. В ее холодной деловитости на самом деле таится жалобный вопль о бедственном положении нашей страны . Потом я посмотрел фильм. Не фильм, а попросту ужасающую трагедию, хоть и без каких-либо признаков драматургической структуры, без так называемых героев и действующих лиц.

Мартин Бадеков. Мэри Кид с дочкой. 1920-е гг.

Все душераздирающее действо состояло из нескольких историй, снятых крупным планом, и пары-тройки массовых сцен. Перед нами предстали: дряхлая старуха, младенец и слепой старик; далее – две женщины на скамейке в пустынном и голом зимнем парке и девочка-подросток. Все эти люди, друг другу чужие, были до неразличимости друг на друга похожи. Пытаясь вспомнить девочку, я закрывал глаза – и видел перед собой старуху. Ибо все они – родичи, члены одной большой семьи по имени «немецкая беднота». А все их действия сводились вот к чему: сперва, держа в тощих руках миску, встать в очередь к большому котлу. Потом сесть на скамейке в парке и есть. Бессердечный объектив кинокамеры с пугающей отчетливостью запечатлевал все движения голодающих – алчущее подрагивание кадыка, неправдоподобную торопливость жующих челюстей.

Знакомству с трагическими цифрами и не менее трагическим фильмом мы обязаны Международному фонду помощи рабочим [26], пригласившему прессу и представителей общественности на этот вечер. Среди прочего мы узнали, что: количество убитых собак возросло в Германии в прошлом году на 100 %, то бишь вдвое; работающий безногий инвалид получает в месяц 30 марок пенсии; в предместье Гамбурга из 1300 детей школьного возраста 1050 (одна тысяча пятьдесят) заражены туберкулезом ; в одном из городов Саксонии из 162 мальчиков две трети больны золотухой; в Висбадене 50 % врачей вынуждены обращаться к властям за материальной помощью – иначе говоря, что в этой стране больных врачи тоже бедствуют, целители становятся пациентами, помощники беспомощны, а спасатели сами нуждаются в спасении.

Но мы услышали и о великой, святой солидарности бедняков: ибо рабочие Голландии послали в Германию 11 000 продовольственных посылок и 20 000 долларов; они приняли на проживание 400 немецких детей и образовали 40 местных комитетов помощи; бельгийские рабочие хотели принять 100 немецких детей, но правительство запретило им въезд; рабочие Франции прислали 120 000 франков, а рабочие Швейцарии – 70 000 франков; бедняки в Южной Африке, в Аргентине, Австралии в Китае собирают средства для бедняков Германии.

Впрочем, в газете «Форвертс» мне довелось прочесть передовицу, из которой следовало, что Международный фонд помощи рабочим, во главе которого стоит берлинский коммунист Мюнценберг [27], на самом деле, дескать, всего лишь ловкая политическая афера коммунистов. Не знаю, правда ли это. Как бы там ни было – фильм меня убедил, меня убедили эти торопливо жующие челюсти, слепая женщина, этот младенец и эта дряхлая старуха. Может, эта благотворительная похлебка и впрямь сварена в политическом котле. Но появись сейчас сам черт с наваристой кашей, приготовленной хоть на адском пламени, лишь бы накормить голодающих Германии – это его дьявольское ухищрение было бы святым делом. Ибо даже неблаговидная политическая цель не отменяет благодатного средства, наоборот – само это средство извиняет политическую цель…

Франкфуртер Цайтунг, 08.02.1924

Я люблю провести часок, а то и больше, в вестибюле солидного отеля, где останавливаются гости из валютных стран. Потолок, отделанный панелями под темный орех, разделен на строгие квадраты, в центре каждого из которых растет электрическая лампочка. Лампочки напоминают стеклянные цветки в обрамлении золотых листьев.

Потолок низок, но раскидист, как и окружающая мебель. Здесь все как-то растекается вширь и вообще молочными реками вдоль кисельных берегов. Низкий потолок как бы доверительно увещевает: «Не торопись вставать!» Широкие подушки кресел уговаривают: «Вытяни ноги!»

Я вытягиваю одну ногу и с неподдельным удовольствием разглядываю складку у себя на брючине, на которой ведь не написано, что брюки эти у меня единственные. Столь же благосклонно изучаю я мысок собственного ботинка, благо чистильщик обуви на Унтер ден Линден только что отполировал его мягкой фланелькой до полного блеска.

Понежившись этак с четверть часа в пышности и довольстве, я достигаю нужной степени убежденности в том, что я пришелец из валютных стран и изволю в этом отеле квартировать.

Мальчишка-лифтер, поспешающий куда-то с письмом, огибает мысок моего ботинка опасливым зигзагом. Ему и невдомек, что я тут не постоялец. Вздумай я его окликнуть, и он подобострастно замрет на подобающем расстоянии, не переступая незримых границ валютно-почтительной окружности, в центре которой я восседаю, и молодецким заученным рывком сорвет с головы форменный коричневый берет. Взгляд его больших, чуть навыкате, голубых глаз устремлен на меня с восхищением. В этих глазах нерасплесканные океаны раболепства. Пухлые яблочки щек румянятся на юношеском личике, он, кажется, даже источает приятный запах молока, как ухоженный младенец. Вот уже два года он учится в этих стенах уважению к публике валютного разбора.

Белая салфетка официанта начинает заискивающе трепетать уже в десяти шагах от моей персоны. Господин директор, надменно, точно великий визирь, ступающий по пушистым узорам измирского ковра, поймав на себе мой взгляд, медленно, благосклонно кивает.