Йозеф Рот - Берлин и его окрестности (сборник)

После обеда, когда в кафе наступала передышка, Рихард садился за писание своих мемуаров. Мемуары эти он так никогда и не закончил. Похоже, он, обладая отменным вкусом, в конечном счете посчитал сочинение мемуаров никчемной затеей – после того, как столько бездарностей попробовали себя в этом деле. Его вовсе не привлекала перспектива прославиться в одном ряду с Людендорфом и Вильгельмом [29].

Впрочем, кое-что все-таки роднит Рихарда с другими мемуаристами послевоенного поколения: он тоже никогда не пойдет на войну , не даст загнать себя в окопы. На ту войну уже призвали даже туберкулезников – но до горбатых, слава богу, дойти не успели. Когда же иные остряки с притворным удивлением вопрашивали Рихарда, как это так он до сих пор не на фронте, тот, доверительно склоняясь к столику, по секрету шептал на ухо любопытствующему:

– Понимаете, только пусть это останется между нами, дело в том, что у меня плоскостопие .

Вспоминаю ту грустную ночь, когда старое «Кафе Запада» закрывалось навсегда и Рихард у всех нас собирал автографы. Этот заключительный взнос бессмертия в гостевую книгу кафе был его последним деянием на службе у литературы. А после Рихард исчез и лишь некоторое время спустя стал появляться в «Романтическом кафе». Кто знает, сколько боли причиняли ему эти визиты на бывшую родину в качестве чужака и рядового посетителя. Вынужденного просить подать себя газеты, а не разносить их самому.

Потом какое-то время поговаривали, будто Рихард замышляет открыть новое «Кафе Запада». И на свете не было бы ничего естественнее! Повадка и осанка, традиции и склад ума – все было при нем, чтобы стать для современной литературы радушным хозяином. Но ничего подобного не случилось. Никакого кафе Рихард не открыл. И через полгода его забыли. Не только потому, что задолжали ему денег. Причины забвения были скорее историческими – так забывают писателя, пережившего свое время. А ведь когда-то в одном из фильмов, воссоздававших колорит знаменитого берлинского запада, Рихарду даже поручили роль. Одному богу известно, в какой провинциальной глуши крутят сейчас эту ленту. Портрет Рихарда, выполненный знаменитыми живописцами – один раз это был сам Кёниг, – дважды выставлялся в « Сецессионе » [30]. Искусство воздало ему почести, подобающие истинному меценату. Сегодня эти портреты висят в каких-нибудь стылых салонах, где о Рихарде как личности никто понятия не имеет. И уже подрастает литературное поколение, у колыбели которого Огненный Рихард не стоял. И они, эти новые, уже не будут его знать.

Как-то раз он показал мне застекленную коробку с бабочками. Это были редкостные бабочки, дивной красоты, бархатнокрылые, удивительной раскраски, пурпурные, черно-багряные, желтые. Кто-то открыл способ таким образом препарировать мертвых бабочек, чтобы их тончайшая пыльца сохранялась невредимой. Вот таких, можно сказать, забальзамированных бабочек Рихард стал продавать в качестве брошей. А что, подумал я, найдутся женщины, которым захочется украсить себя экзотическими насекомыми. Значит, за Рихарда можно не волноваться.

Еще несколько месяцев спустя я увидел у Рихарда открытку от Леопольда Вёльфлинга , знаменитого эрцгерцога из императорского семейства Габсбургов. «Дорогой Рихард!» – так начиналось это послание. Их свело друг с другом сходство исторических судеб. Огненный Рихард, бывший король, и Леопольд Вёльфлинг, бывший принц, подружились. Леопольд Вёльфлинг намеревался открыть в Вене экспозицию бабочек . Однако дам бабочки не увлекли. Ведь броши носят на столь деликатных, столь уязвимых для прикосновений местах – а нежная пыльца бабочек была законсервирована все же не настолько надежно, чтобы выдержать энергичный натиск предприимчивых кавалеров! Вот если бы Рихард вдобавок изобрел какой-нибудь оригинальный, особо хитроумный вырез дамской блузки – тогда другое дело. Тогда он был бы спасен. Он же, наоборот, хотел ввести в моду особую застежку. Но в наше время разве на застежки будет спрос?

Так что дело не заладилось, и живется Рихарду не ахти как. Волею судьбы, которая, похоже, несмотря ни на что, снова и снова толкает его в объятия злободневности, наш Рихард – не ктонибудь, а именно он – помог раскрыть убийство Ратенау. Случилось так, что он оказался на Кёнигсаллее десять минут спустя после покушения. И уж он-то знал, как поступать в подобных случаях. Он позвонил в газеты. Если бы не он, экстренных выпусков пришлось бы ждать на целый час дольше.

Но самого его попадание в историю в который раз миновало. Теперь он каждый вечер сидит в небольшом кафе на Курфюрстендамм и читает газеты – газеты из вторых рук. Поговаривают, у него есть кое-какие бумаги на бирже. Быть может, за счет этого он и живет. Но душой он блуждает где-то в кущах прошлого. Грусть, которую навевает на меня весь его облик, сродни той, которую я испытываю при виде старых газет и особенно собственных статей в этих газетах.

Вот до чего дорог мне Огненный Рихард…

Нойе Берлинер Цайтунг, 09.01.1923

Мартин Бадеков. Анни Ондра. 1920-е гг.

Один из крупнейших берлинских отелей упразднил должность портье. Вместо него теперь функционирует – возможно, аккуратнее и точнее, но куда как бездушно и безлично – целое обслуживающее учреждение, именуемое транспортным и справочным бюро, со множеством отделов, ответственных за самые разные запросы клиентов, – служба побудки, почтовое отделение, билетная касса и т. д. Служащие этих отделов не носят ливрей. Надменный вид их темных костюмов исключает саму мысль о чаевых, тогда как – всякий без труда вспомнит – золотистый блеск начищенных медных пуговиц на сюртуке у портье сам собой, по ассоциации, вызывал в голове у постояльца позывы к расточительству. Говорят, что это в Америке профессию портье приговорили к смерти и уже привели приговор в исполнение.

А ведь в фигуре портье служебный авторитет смягчался ореолом свойскости. Это был человек при исполнении, но не глухой к грешкам и слабостям людским. Под коричневым или темно-синим сукном форменной жилетки в груди его билось живое сердце, радостно отзывчивое на финансовые вливания, по-настоящему чуткое (к состоятельности гостя) сердце. Он человек был в полном смысле слова [31]. Его отказ никогда не бывал окончателен. Его взгляд, поневоле очерствевший от постоянного созерцания людской неприкаянности, обладал, однако, способностью смягчаться, ибо автоматически реагировал на некоторые объекты совершенно определенного свойства. Иногда его глаз начинал многообещающе подмигивать. И гость, понаторевший в изыскании самых фантастических возможностей, добывал себе спальное место буквально из ничего – хоть в ванной комнате, хоть на бильярдном столе.