Йозеф Рот - Берлин и его окрестности (сборник)

Правда, есть среди гостей и такие, чей солидный ранг позволяет им разве что привстать, но уж никак не бегать по залу. Разумеется, от боязни дурной молвы не избавлены и они. Однако бремя равной с другими подверженности злословью они несут гордо, как доказательство собственной значимости; недоверие, которое не столь авторитетные коллеги прячут под личиной предупредительности, этим баловням славы дозволено выказывать открыто, холодом презрительной надменности. Все, кто им в данный момент не нужен, для всякого, кому они понадобятся лишь через год, все равно что воздух: они им дышат, однако в упор его не замечают. Но полегче, полегче! Очень скоро эти незаметные из своей анонимной прозрачности перейдут в стадию псевдоосязаемой телесности, без которой невозможно занять хоть сколько-нибудь руководящее кресло. Они, для кого сегодня предел мечтаний – стать хотя бы тенью значительного тела, когда-нибудь начнут отбрасывать собственные тени, тени вожделенных протекций для новых воздушных и прозрачных анонимов. Они сами станут распределять рецензии, которые сегодня перепадают им милостью других небожителей раз в год по обещанию, сами будут участвовать в конференциях, в связи с проведением которых их нынче иной раз на порог не пускают, а на премьерах будут сиживать в рядах критиков, сами уже критики, но другого, «нового» направления, с новой терминологией, которая избавляет от необходимости иметь суждение и позволяет сеять предубеждения. Вот почему благоразумному завсегдатаю рекомендуется не обходить вниманием даже самого ничтожного из присутствующих, даже незримых замечать зорким оком и даже с тенями здороваться так, будто они наделены даром речи и в состоянии ответить. За долгие годы, в течение коих я допущен к созерцанию превратностей немецкой литературной жизни, мне уже случалось видеть, как совершенные нули прицеплялись к цифрам, совокупно образуя числа, с которыми хочешь не хочешь приходится считаться. А те, кто выполнял здесь, казалось, пустяковые функции орнаментальных вертикальных черточек, волею непредсказуемых расчетов превращались в знаки равенства, подводя роковую черту под уравнениями самых благоустроенных судеб. И как совсем уж неучи, те, кто еще вчера, сидя в прихожих редакций, по слогам разбирал газетные заголовки, вдруг объявлялись на страницах этих же газет рецензентами.

Даже раздоры среди гостей «Шваннеке» могут обернуться самыми неожиданными последствиями, и только полный профан в состоянии верить во вражду кого-то с кем-то и надеяться извлечь для себя из этой вражды какую-то выгоду. Ибо даже после недвусмысленного объявления так называемой чернильной войны, которая наряду с «кровной чернильной местью» принадлежит к самым изуверским обычаям обитающих здесь племен, никто не в силах предсказать, сколь быстро способен матерый журналистский волк свою давнюю, неделями и даже месяцами длившуюся распрю со столь же матерым писателем похоронить под курганом огромной хвалебной рецензии, и ни одна душа не будет знать, как, зачем и почему сие произошло. Разве что совсем уж хорошо осведомленные источники иногда намекнут, что бывших противников, дескать, внезапно сблизил общий интерес к элегантным спортивным автомобилям [33]. Ибо с некоторых пор азарт «темпа времени», с которым вершатся перестройки и новостройки на Курфюрстендамм и повсюду в стране, охватил и служителей духа, и их прислужников, и все они способны подвести под свое желание носиться со скоростью восемьдесят километров в час целое мировоззрение. Однако измеримая скорость, с которой они мчатся по автострадам, значительно уступает неизмеримой быстроте, с какой они забывают свои былые убеждения. И с тех пор как в нашей современной словесности монокль заменил собой глаз, даже во взглядах некоторых противников неприязнь от симпатии отличить трудно. Вот почему печатные выпады и оскорбления в наших литературных изданиях я давно уже читаю так, словно это опровержения и извинения.

Меня, признаюсь, отнюдь небеспричинно раздражает внутренняя архитектура «Шваннеке», эта длинная кишка, по бокам которой лепятся прямоугольные ниши, отделяющие группы гостей друг от друга, словно между ними нет никакой общности, будто они и не образуют некое нерасторжимое единство. Меня искренне огорчают теснота этого помещения и то обстоятельство, что сюда не помещаются гуртом все, кому здесь самое место. Вот почему иной раз, сидя ранним утром, которое здесь лишь бесплатное приложение к ночи, в своей нише, я блаженно предаюсь навещающим меня видениям. «Шваннеке» грезится мне тогда колоссальным, просторным зданием, с огромным куполом, оно охватывает всю нашу литературу, и всю литературную общественность, всю критику, всех производителей фильмов и их рецензентов, сцены театров и всех театральных деятелей, и даже кабинеты тех снобов, кто предается прихоти одиночества, хотя оно им вовсе не к лицу, – все эти разнообразные и разрозненные кабинеты, где звенящую пустоту мысли нарушает лишь перестук пишущих машинок. Я вижу перед собой некое безмерное, в известном смысле сверхдимензиональное кафе «Шваннеке», этакий пантеон живущей, хотя и не живой литературной общественности – здесь нашлось бы место и гаражам для автомобилей отважных поэтов скоростей, и автострадам для неумолчных певцов современности, и даже аэродрому для газетных Гомеров трансатлантических перелетов.

Франкфуртер Цайтунг, 02.06.1928

На одной из западных улиц Берлина некое кафе, весь шарм которого составляет его публика, с таким усердием пытается казаться скромным, что эту свою скромность выставляет напоказ – сие, впрочем, вполне в берлинском духе. В помещениях, где заведение «себя подает» – ибо само его существование уже как бы спектакль, – раньше обретался магазин сигар, о котором поговаривали, что дела его идут неважно. Кафе, напротив, «процветает» – здесь глагол, устанавливающий связи между коммерцией и ботаникой, вполне уместен. Ибо оно относится к разряду заведений, основатели которого вдохновлялись так называемой идеей, будто бы откликаются на так называемый общественный запрос, который они теперь якобы и стараются удовлетворить. В данном случае идея состояла в том, чтобы имитировать дух парижского Монпарнаса, мюнхенского Швабинга и прежнего берлинского «Кафе Запада». При этом исходили из предпосылки, что и в наши дни люди искусства – это по большей части народ веселый, ныне незаслуженно лишенный некоего клуба, где он мог бы от всей души отвести душу. На свете и в самом деле существует человеческая порода, представителей которой, судя по их одежке, необузданности манер и идеологии можно именовать людьми искусства, и людям этим и вправду требуются помещение и возможность отвести душу. Но само существование их, равно как их повадки и запросы, отмечено какой-то жутковатой призрачностью, словно они силой рокового заклятья обречены играть роли давно умерших персонажей, представляющих интерес разве что для могильных червей, и произносить тексты, смысл которых развеян ветрами времен, что не мешает им сейчас звучать все нахальнее и фальшивее.