Георгий Пахимер - История о Михаиле и Андронике Палеофагах

31. Наконец, устроив все свои дела, царь, вместе с августейшею супругою и недавно родившимся у него сыном Андроником, которого названием он, как преданный сын, почтил умершего тогда уже отца, считая память его для себя священною, также с великим доместиком и матерью августейшей, которую многие, ради чести, называли великою госпожою, равно со всем сенатом и синклитом, отправился в путь к городу и, переправившись чрез Геллеспонт, пошел оттуда к Византии. Прибыв туда и достигнув золотых ворот, он остановился там на несколько дней и не входил в город, но смотрел и распоряжался, чтобы свое вступление сделать боголюбезным и великолепным. Для сего послал он принести из обители Вседержителя священную икону Пречистой Богоматери, написанную, как говорят, божественным Лукою. Эта икона где-то там явилась и подарена царице Пулхерии невесткою ее Евдокиею, афинскою деспиною, как дар, несомненно присланный из Палестины. Итак, вступая в город в сопровождении этой водительницы, от которой, по его убеждению, зависело и самое возвращение города, он думал этим воздать ей достодолжную благодарность. Царь распорядился также, чтобы один из находившихся там архиереев, Георгий Кизикский, облекшись в ризы, совершил молебствие и воздал Богу благодарность за великое событие. После всего этого отворились давно уже не отворявшиеся золотые ворота, — и архиерей начал молитвословие, в сопровождении которого царь со всею свитою, медленным шагом, благоговейно и с самым смиренным исповеданием пред Богом, вступал в город, шествуя пешком и совершенно отложив царскую пышность, как при таком действии неприличную. Тогда был полдень, жаркий более обыкновенного, и солнце стояло над головою: но усердие собравшихся побеждало зной; все желали, хотя бы что и случилось, дойти вместе с царем до большого дворца. А Влахернский дворец для помещения царствующих особ оказался негодным; потому что был закопчен и наполнен итальянским смрадом, которым повара Балдуина, по крайней неопрятности его, пропитали стены дворца так, что трудно было очистить их. Притом, там было безопаснее царям, только что вступившим в город, еще не успокоившийся. В эти минуты народ радовался, что во дворце в первый раз видит римского царя, и переменив изумление на удовольствие, стал надеяться, что теперь под его скипетром будет благоденствовать. Мне кажется, что и оставшиеся в городе итальянцы, при этом зрелище, переменились бы и радовались случившемуся (ибо для них не бесчестно было служить такому царю), если бы не надмевали их — родовая ненависть и недавно претерпенные ими бедствия. Впрочем, по проведении этого дня в победных рукоплесканиях и священных песнях, на ночь дворец был окружен надежною стражею.

32. На другой день царь все свои мысли направил к тому, каким бы образом обезопасить город укреплениями и гарнизоном, с почетнейшими же из итальянцев (каковы были генуэзцы, венециане и пизанцы) обойтись искуснее, чтобы подчинить их себе; ибо если подчинятся те, которые способны совершить нечто важное, на что решились бы, то прочие успокоятся уже против воли. С этой целью, призвав их, он целый день беседовал с ними, как следовало, и лучшими надеждами отклонял их от привязанности к единоплеменникам, чем мало-помалу и успел подействовать на них; порывы же их искусно укрощал благодеяниями. «Вы будете жить безопасно в хорошей части города» говорил им царь, «займете много места и подчинитесь обычному вашему порядку, под управлением начальника, избираемого вашим обществом из соплеменников, которого по-гречески можно будет назвать властителем (Ποτεσττος ξ σιαστς); вы будете управляться вашими законами, освободитесь от податей и получите свободу в мореплавании и в делах торговли. Такие обещания дал он генуэзцам; подобные же предложил венецианам и пизанцам — с тем, что одни из них, под управлением байола, которого по-гречески можно назвать блюстителем (φορος), а другие под управлением консула, т. е. эфора (πίτροπον), пользуясь собственными законами, будут беспрепятственно исполнять свои дела и жить свободно. Впрочем, генуэзцам, так как они были многочисленны и не имели общения с прочими итальянскими племенами, он не верил настолько, чтобы дать им место внутри города; а о венецианах и пизанцах, по их малочисленности, не беспокоился. Итак, Палеолог старался разъединять племена и присутствовавшим оказывал благорасположение, а отсутствовавших издали укрощал подарками, и тем показывал, что боится их союза — особенно, потому, что Балдуин, убежав и вступив в родство с Карлом, человеком суровым и чрезвычайно умным, чрез бракосочетание своего сына с его дочерью, в виде брачного подарка отдал ему город, которого уже не имел. И Карл принял его, хотя Балдуин и не владел им, надеясь предлагаемый подарок взять вооруженным флотом.

33. Первым делом царя было перевести и поселить внутри города жителей, обитавших прежде при море; вторым — разделить между сановниками места вне и внутри города для возделывания, — кроме той земли, которую раздал он в дар охотникам, за из усердие и расположение, и которая, как способная к плодородию, отлично произращала все, что было в ней посеваемо, — также кроме весьма тучных полей, отданных монастырям. У него было намерение — для пользы монастырей, приписать к ним монастыри и внешние, находившиеся на востоке и славившиеся большим богатством; ибо таким образом эти, по его мнению, поддерживались бы теми. Третьим делом было дать собранным гражданам место, на котором они могли бы построиться, со внесением податей; кроме того, — что еще важнее, — оказать помощь восстановляемым в прежний вид монастырям, и укрепить город, введши в него деятельнейших из воинов. Он знал, что прежде владевшие им, быв изгнаны таким образом, не останутся в покое, но нападут с флотом; а потому сам тоже готовил флот, строил корабли и из переселенцев составил несколько тысяч (войска). Делал он много и другого, как по нужде, так и для внушения страха, чтобы предупредить нападение.

34. Заботился он и об избрании пастыря осиротевшей тогда Церкви; посему собрал иерархов и совещался с ними, желая узнать, что нужно было делать. Одни из них полагали, что надобно снова призвать жившего еще патриарха Арсения; потому что дело о нем было окончено не канонически: следует, говорили они, настоятельно убедить его и не оставлять без приглашения. Другие же, напротив, полагали, что он и теперь остается при своем отречении, что для увольнения его достаточно было и самого удаления; да и то уже, что он не принимал просьбы и отсылал просивших, показывает отречение его от предстоятельства. Когда они таким образом рассуждали и говорили, — царь, имея в виду собственные интересы, по-видимому, соглашался с мнением тех и других: хорошо бы, думал он, вызвать и Арсения и вверить ему управление Церковью, если бы при его патриаршестве все пошло по желанию, и если бы его взгляд на дела не подал никому повода к соблазну; но вместе с тем было и опасение, как бы Арсений не разошелся с царем в образе мыслей, и не произошло от того смятения. Не делать этого и поставить другого, по мнению царя, значило — дать делам ход беспрепятственный: но тут опять могло произойти возмущение, вследствие которого, как и справедливо рассуждал он, иные даже и не взяли бы в расчет настоящих обстоятельств, сколь ни худы они. Итак, колеблясь теми и другими соображениями, он недоумевал, чью принять сторону, и потому избрание патриарха откладывал на время последующее, — не укажет ли оно чего-нибудь лучшего, предоставив однако ж, совещаться о том иерархам, пока не придут они к согласию в этом отношении; сам же занимался общественными делами и ограничивался только заботою о патриаршеском престоле.