Георгий Пахимер - История о Михаиле и Андронике Палеофагах

27. Когда все было обдумано и время наступило, — ибо положено сделать нападение ночью, вдруг, неожиданно, — главною заботою их было теперь взойти на стену по лестницам без шума, сбросить сверху стражу и отворить ворота, что при источнике, выломав их сперва, посредством клиньев, из камней стены, к которой они прилажены; а кесарю предоставлено, приведши ночью войско, быть готовым к нападению и вступить в отворенные ворота. Как скоро настала назначенная ночь, они приступили к делу и, попав на предызбранное место, принесли туда лестницы и все делали осторожно, чтобы не открыла их стража и не улетела добыча, а особенно, чтобы не подвергнуться величайшей опасности, если заметят их умысел. Между тем кесарь в ту же ночь, взяв скифов и все прочее войско, повел его к городу. Прибыв на место прежде, чем те успели исполнить свое дело, и видя, что ночь проходит в бездействии, он испугался этого бездействия и стал подозревать, не противопоставлена ли их хитрости хитрость. Кутрицакий, конечно, старался рассеять его страх и питать в нем живую надежду, что их товарищи делают что-нибудь внутри города: однако подозрение не оставляло кесаря; ибо мог ли он вообразить, что они заняты раскапыванием укрепления, сложенного позади ворот из диких камней? Поэтому и неудивительно, что опасность представлялась ему явной, и ловчий казался осмеянным; так что, наконец, и тот, кто старался уврачевать кесаря, сделался предметом подозрения, как злоумышленник, — его взяли и связали, будто человека, которому известны были козни внутри города. Он дал себя связать и готов был потерпеть, что угодно, если находившиеся в городе злоумышляют. Со словами Кутрицакия соглашался и племянник вождя, старавшийся ободрить дядю и рассеять его страх. Алексей сидел у обители [41] Это место и самый источник описывает Прокопий в книге 1-ой περ κτισμάτων (с. 3). Здесь построен был Юстинианом храм во имя Богоматери. Прокопий говорит так: «Другой храм создан ей (Богоматери) на месте, называемом источник; там есть тенистая кипарисовая роща и луг, усеянный нежными цветами; по красоте, — это рай, и на том месте молчаливо катится прозрачный источник приятной для питья воды». Хранение этой церкви вверено было монашествующим, которые окружили ее жилыми зданиями и образовали монастырь. Монастырь Источника, по словам Прокопия, находился у золотых ворот, которые у писателя Pandectae Turc. с. 200, называются также Силиврийскими. Источника, предписав войску молчание, и нетерпеливо ожидал условленного знака (знаком надлежало быть провозглашению царей, громогласно произнесенному на стене). Между тем прежние, поднявшись тихо по лестницам, тотчас напали на сонных стражей (это были итальянцы) и сон их сделали мертвым; ибо одних, и не очнувшихся еще, убили и сбросили со стены, а других, проснувшихся от шума и убегавших в страхе, догоняли и рубили; так что не осталось ни одного, кто, по крайней мере, известил бы о событии. Когда же ревность преодолела преграды, возбуждавшие страх; тогда римляне готовы были уже сражаться со всяким, кто вздумал бы противустать им. Пришедши к воротам Источника и нашедши, что они завалены камнями, римляне тотчас принялись растаскивать их и, разбрасывая по сторонам, приготовляли свободный проход для войска, а потом стали медными клиньями выбивать и вытаскивать воротные крючья. Случился с ними там некто и из посвященных, по имени Лакерас, который тоже был из охотников и мужественно помогал. Вот он, наконец, входит на стену вместе с Главаном и некоторыми другими. Но у него все еще недоставало смелости, и от боязни едва не замирал голос; страх внушал ему представление, что под его ногами трясется стена, и что, провозгласив громко имена державных, он упадет. Возбуждаемый, однако, другими, Лакерас трепещущим голосом провозгласил царствующий дом, а стоявшие внизу услышав провозглашение верхних, вдруг издали самые громкие восклицания. Тогда дошло это и до слуха тех, которые были с кесарем, — и они, выскочив из своей засады, быстро пролетели к воротам и, заняв их, толпами ринулись в город. Только что блеснули первые лучи солнца, кесаревы воины вдруг разбежались по окрестностям и начали грабить, что попадалось: напротив, скифское войско, управляемое благоразумием, не рассеивалось, но держало в порядке прибывавший из города народ — с намерением узнать, справедливо ли то, что рассказывают; ибо это событие казалось сказкою. Между тем кесарь, часто бывавший в битвах и знавший по опыту, с каким трудом сопряжено занятие городов, смотрел на совершившееся дело все еще не без опасения, пока при полном рассвете дня не узнал определенно, сколь велик был гарнизон города. За этим опасением следовало другое беспокойство: появилось множество вооруженных итальянцев и стояло по-видимому, в угрожающем положении. Видя это, кесарь близок был к тому, чтобы идти назад и оставить начатое дело; потому что, если бы его войско и решилось сражаться, то, годное лишь для набегов и засад, оно не устояло бы пред неприятелем. К счастью в состав его входили тогда охотники, которые были и сами по себе смелы; а тут еще угрожавшая всем опасность, если бы итальянцы окружили и одолели их, внушала им мужество более обыкновенного. И так собравшись и устроившись, они противустали итальянцам и превозмогли их, — с небольшою потерею со своей стороны, одержали над ними победу и обратили их в бегство, а бегущих убивали, так что спаслись немногие. Тогда-то уже скифы неудержимо пустились грабить и, врываясь в кладовые жизненных запасов, выносили, что им было нужно. Впрочем, в течение дня они снова многократно собирались вокруг кесаря, строились стеною и охраняли его, да и сами себя берегли, чтобы мужественно броситься на неприятеля, если бы он показался. Царь же итальянцев Балдуин, услышав о взятии города, так поражен был этим, что будто сошел с ума, и видел, что ему ничего не остается больше, как бежать. Поэтому, оставив Влахернские палаты, так как нельзя было уже защищать ту страну, быстро переехал он в большой дворец (ибо собирался бежать морем) и, бросив там царскую калиптру [42] Калиптрою в древности называлось женское головное покрывало служившее преимущественно украшением цариц. У Лукиана живописец Аэций на картине, изображающей брак Александра и Роксаны, представляет тот самый момент, когда Александр снимает калиптру с головы своей невесты. Платон в своем Алхивиаде, рассуждая о богатстве персидского царя, говорит, что в Персии, для устроения калиптры царице, назначились доходы целой области. Но позднее калиптра получила новую форму и сделалась также украшением головы царя. По словам Никифора Григоры (L. 3. 7), это была шапка, построенная из пурпурового, вышитого золотом сукна, и имевшая фигуру коническую. А Георгий Логофет (chronic. Constantinop.), говоря о византийском царе Иоанне, описывает его калиптру так: Иоанн носил на голове конусообразную (cum pyramide) красную, осыпанную жемчугом шапку, на вершине которой блистал пурпуровый камень (знак царского достоинства). Подобного рода шапкою отличалось потом и достоинство деспота. и меч — символы своего царствования, как мог скорее, искал спасения на корабле. В тот же день вожди римской фаланги, отправленные для отыскания и задержания итальянского царя, овладели символами его бегства. Это бегство того, кто поставлен был хранить город, еще больше ободрило римлян. Они взяли калиптру и меч беглеца и смотрели на это, как на священный начаток добыч, полученных в возвращенном городе. Византийцы же в этом увидели ясный знак, что беглец, бросивший символы своего царствования, нисколько не любил своих подданных.