Сергей Степняк-Кравчинский - Подпольная Россия

К счастью, никто не явился, и все обошлось как нельзя более благополучно.

V

Теперь скажу несколько слов о другом слое русского общества, с которым во время моих скитаний по ночлегам мне приходилось много сталкиваться, - о молодежи, о студенчестве.

Если бы мне не пришлось видеть этого собственными глазами, я с трудом поверила бы, что в одном и том же городе и, можно сказать, бок о бок могут существовать такие разительные контрасты, как между студенчеством и только что описанными мирными российскими обывателями.

Вот пример гражданского мужества, о котором долго говорил весь Петербург.

Одному из студентов Медицинской академии, "князьку", принадлежавшему к числу щедринских "напомаженных душ", пришло в голову устроить подписку для возложения венка на гроб Александра II. Предложение было выслушано среди гробового молчания. По окончании речи князек положил в шляпу пятирублевую бумажку и начал обходить студентов. Никто, однако, не дал ему ни копейки.

- Но, господа, что же теперь будет? - воскликнул переконфуженный князек.

- Лекция профессора Мержеевского, - раздался насмешливый голос из толпы.

Но князек все не унимался и продолжал обходить студентов, приставая ко всем и каждому. Наконец ему удалось найти одного, который положил еще два рубля в его шляпу. По окончании лекции Мержеевского князек принялся опять за свое, но не получил больше ни гроша.

- Но, господа, - в отчаянье воскликнул он, - что же теперь будет?

- Лекция такого-то (не помню, кто был назван), - опять раздалось из толпы.

Прошла и следующая лекция. Тут уж князек решил припереть студентов к стенке и, бросивши деньги на стол, воскликнул:

- Что же мне делать с этими деньгами?

- Отдать на заключенных, - ответил ему кто-то, и это предложение было встречено всеобщим одобрением. Князек со своим приятелем выбежали из аудитории. Тогда поднялся один из студентов, взял лежавшие на столе деньги для передачи кому следует. Тут же студенты собрали для заключенных еще пятьдесят рублей.

Происходило это всего лишь через несколько дней после 1 Марта, когда почти все население столицы было объято паникой.

Нужно было жить в то время в России, чтобы понять, сколько мужества требовалось для того, чтобы поступить, как поступили студенты Медицинской академии. И факт этот не единственный в своем роде.

Что поражает в жизни всего русского студенчества вообще, это полнейшее пренебрежение к вопросам личным, карьерным и даже ко всем тем удовольствиям, которые, по общепринятому мнению, "украшают зарю жизни". Можно подумать, что для них нет других интересов, кроме интеллектуальных.

Безграничная, всеобщая симпатия к революции - это нечто почти неотделимое от самого понятия о русских студентах.

Они готовы отдавать последнюю копейку на "Народную волю" или "Красный крест", то есть в пользу заключенных и ссыльных.

Студентами держатся все "благотворительные" концерты и балы, устраиваемые, чтобы собрать несколько лишних десятков рублей на революцию. Многие буквально голодают и холодают, лишь бы внести и свою лепту на "дело". Я знала целые "коммуны", по месяцам жившие на хлебе и воде, чтобы все сбережения отдавать на революцию. Можно сказать, что революция является для студенчества главным и всепоглощающим интересом. Во время больших арестов, судов, казней бросаются занятия, экзамены - все. Молодые люди сходятся маленькими кучками в комнатке у кого-нибудь из товарищей и там за самоваром толкуют о злобе дня, делясь друг с другом взглядами, чувствами негодования, ужаса или восторга и укрепляя таким образом свой революционный пыл и отзывчивость. И нужно видеть их лица в эти минуты: такие они серьезные, вдумчивые.

На всякую новость из революционного мира студенчество накидывается с жадностью. Быстрота, с которой каждая мелочь подобного рода распространяется по городу, просто невероятна. Даже телеграф не в состоянии конкурировать с изумительным проворством студенческих ног.

Кого-нибудь арестовали - назавтра эта печальная весть успела уже облететь весь Петербург. Кто-нибудь приехал; кто-нибудь оговаривает или, напротив, обнаруживает на допросах стойкость и мужество - все это немедленно становится известным повсюду.

Студенты всегда готовы оказать всевозможные услуги революционерам, совершенно не думая об опасности, которой подвергают самих себя. И с каким жаром, с каким восторгом берутся они за это!

Но довольно о молодежи вообще: это предмет, далеко превосходящий мои силы.

Возвращаюсь к моим скитаниям.

После того как Дубровина и прочие друзья не могли больше укрывать меня, все почти ночлеги я получала на студенческих квартирах. Но тут я не могу умолчать об одной вещи.

Обыкновенно, лишь только я приходила к людям, выразившим желание дать мне ночлег, я неизменно начинала одну и ту же старую песню, что я с конспирациями ничего общего не имею, что я даже не "нелегальная", а попросту беспаспортная. Никто не тянул меня за язык, никто не расспрашивал, кто я и откуда, - это было бы противно ненарушимым правилам революционного гостеприимства. Но мне не хотелось рядиться в чужие перья и выдавать себя за то, чем я не была. Кроме того, сознаюсь, что у меня была тайная надежда, что мне удастся таким образом успокоить своих хозяев на мой счет и обеспечить себе еще одно приглашение.

Но, к удивлению, моя хитрая дипломатия приводила совсем не к тем результатам, каких я ожидала. При всей своей близорукости я не могла не заметить на лицах слушателей выражения некоторого разочарования, как будто говорившего: только-то и всего?

И никто не приглашал меня вторично. Вначале это сильно огорчало меня, но потом стало забавлять, и я помирилась со своей участью - целые дни проводить в поисках ночлега. Вообще я заметила, что чем опаснее революционер, чем упорнее преследует его полиция, тем радушнее встречается он всюду, тем охотнее дают ему убежище и делают все для него. Оно и понятно. Во-первых, человек, принадлежащий к организации, всегда может рассказать что-нибудь интересное; кроме того, укрывательство такого человека именно вследствие риска есть некоторым образом "служение делу"; наконец, это, как хотите, своего рода честь.

Один студент, принадлежавший к богатой купеческой семье, сказал мне как-то:

- Знаете, у нас есть кресла и диван, на которых сидели Желябов и Перовская. Мы ни за что не расстанемся с этими вещами, - прибавил он, - это ведь теперь все историческое.

VI

Но пора оставить эту мирную область и вернуться снова в жгучую атмосферу революции.

Помню, это было во вторник. Ровно в четыре часа, несмотря на проливной дождь, я пошла на станцию встречать Варю, которая должна была приехать специально для свидания с Татьяной Лебедевой.