Василий Песков - Полное собрание сочинений. Том 2. С Юрием Гагариным

Кости хорошо сохранились. Радиоактивные изотопы определили возраст костей — двадцать тысяч лет. Это как раз то время, когда появился лук, когда человеческие руки научились делать каменные топоры, ножи, долота. Кости решено не трогать. Их не увезут в музей. Кости останутся лежать как лежали и двадцать тысяч лет назад.

Каждая кость пронумерована, пропитана прозрачной смолой. Над развалинами древнего сооружения будет построен большой застекленный павильон. Туристы, ученые, школьники, приезжая в Костенки, по лестнице спустятся в подземелье и сразу очутятся в каменном веке.

…Утром Александр Николаевич снова повел меня в подземелье. Открыв двери шатра, при солнечном свете фотографировали «костяные развалины»…

В «Комсомольской правде» есть музей любопытных диковинок. Я не без корысти рассказал о музее ученому. Он улыбнулся.

— Ну что ж, понимаю… Вот наконечник стрелы. Если есть в музее лунный снимок, положите рядом…

Фото автора. С. Костенки, Воронежская область.

25 декабря 1960 г.

Семнадцать блокнотов, год журналистских поездок. Прежде чем спрятать в шкаф, перебираю постаревшие книжки… На эстакаде у Ангары блокнот выскользнул из кармана и улетел в снег.

Смешной парень — крановщик доставил блокнот на эстакаду в ковше. Листки подмокли, покоробились. Между страниц — высохшая ромашка. Блокнот пахнет лесом, и записи в нем под стать беззаботному отпускному путешествию…

Масляные пятна — командировка к нефтяникам.

Байкальские, вьетнамские записи… Не все написано, что загадано. Кто-то ждет, перед кем-то в долгу, где-то зря потрачено время.

Кончился год, новые дела на пороге. Исписанным блокнотам лежать на полке. Листая их на прощание, вязнешь в невообразимых каракулях. Кое-как разобрав, вспоминаешь: записано в поезде, в тряской телеге, в самолете, в кузове самосвала. Из этих записей не родилось ни очерков, ни статей. Они мимолетны, отрывочны, но любопытны, конечно, как любопытна сама дорога. Прежде чем стянуть блокноты бечевкой и приклеить ярлык «1960», я взял карандаш и выписал на листок малоразборчивые записи, сделанные в дороге.

Красные меченосцы

Из-за него в дверях образовалась пробка. Никак не может пролезть в утробу Ту-104. В руках чемоданы, свертки с покупками, две трубы чертежей. Под полой пальто он держит что-то очень таинственное и хрупкое.

— Что там у вас? — Миловидная стюардесса настроена подозрительно.

Человек бросил чертежи и покупки. Из-под полы появилась стеклянная банка с водой. При ярком свете красными стрелками заметались четыре рыбки.

— Меченосцы!.. Понимаете, красные меченосцы, — сказал человек и неловко стал собирать чертежи.

Смутилась стюардесса, заулыбались пассажиры.

В самолете наши места оказались рядом. На взлете, когда машину затрясло мелкой дрожью, сосед опять схватил банку и держал так, будто ее вот-вот отнимут.

Набрали высоту, и все успокоилось. Банка стояла на столике перед креслами. Мы еще не познакомились и молча глядели, как резвились в воде четыре красные с черными хвостами рыбки.

— Руки ознобил малость… За день три раза воду менял. — Сосед достал из кармана два холодных яблока.

— Ценная рыба?..

— Меченосцы… Неужели не знаете?..

Когда прикончили яблоки, сосед наклонился:

— Признаться, и сам не знаю, в чем ценность.

Сосед у меня… Если бывали в Иркутске, должны знать — Анатолий Георгиевич Моисеев. Во человек! Слесарь — в пору спутники собирать. Одну слабость имеет — аквариум. В полкомнаты озеро. Все есть. А вот этих три года ищет… Я в командировке в Москве. Ну, думаю, к Новому году добуду тебе меченосцев. Представьте — редкость, с ног сбился… Как вы тут живы? — Сосед поболтал воду пальцем, и мы заговорили о Сибири, о разных делах.

На большой высоте меченосцам сделалось плохо. Перестали дергать хвостами, сбились в кучу у верха банки, часто-часто двигают жабрами.

Я пошел к летчикам, объяснил, что и как.

— Это мы сейчас, — сказал здоровенный командир. И вот шесть человек возвращают к жизни путешественников-меченосцев. Банку накрыли кислородной маской, покрутили вентиль баллона. Сквозь дырку в резине видно, как повеселели рыбки. Сосед мой тоже повеселел. Когда поднялись над Омском, он задремал. Пучок света от электрической лампочки освещает усталое, доброе лицо. На полках белеют чертежи, висит сумка с бумагами, сетка с покупками. Три дня геолог Анатолий Янко был в Москве. Тысяча дел по службе, десяток поручений жены и вот нашел время для меченосцев. Я представил, как он идет по улице с чертежами и с банкой, которую надо прятать от холода, надо менять воду…

— Подлетаем к Иркутску! — говорит стюардесса.

Геолог спит. Гляжу на его усталое, доброе лицо — не хочется будить. Таким людям снятся, наверное, хорошие сны.

Самолет устремляется на полосу красных огней. В синей воде красными стрелками носятся глупые меченосцы.

Снег

Снег, снег… Если бы не строгая колея, поезд заблудился бы. Все смешалось: земля, небо, тамбовские перелески — белая пелена, и ничего больше. Стучат колеса, звякает ложка в пустом стакане, дует в щель у окна. Не верится, что есть где-то тепло, огни. Но они есть где-то. Зеленый сигнал навстречу. Колея ведет нас вперед и вперед. Звякает ложка в стакане. Дует. Женщина снимает шаль и кутает девочку.

— Спи, Наденька…

— В отца черноглазая?..

— Да, очень похожа… И мать, говорят, чернявой была…

Шуршит снег по окнам. Какой-то пассажир вскакивает, хрипло спрашивает: «Не проехали?» и снова роняет голову на чемодан. Наденька спит. Кольца волос на подушке, леденец в кулачке.

— Издалека?

— Пензенские. Село в Земетчинском районе… Может, знаете?..

…Мать умерла в родах. Отец, промаявшись с ребенком два месяца, женился: «Девочке нужна мать». И она стала ей матерью, ласковой и заботливой. И были бы, наверное, трое людей счастливы, но закуролесил отец. То ли о первой любви тосковал сельский портной, то ли характер… Приходит пьяный, а то и совсем не придет. Скандалы и уговоры. Не помогло. Приезжал отец портного — умный, благообразный старик.

Стыдил, ругал, уговаривал. Все напрасно. Бросить бы и уйти, но девочка… Пять годов. Вцепится ручонками: «Мама, папа опять…» Дальше нельзя было ни ждать, ни надеяться.

— Он не противился… Просил только беречь…

Да что ж просить? Я для нее мать… — Женщина опять наклоняется к полке, поправляет шаль.