Екатерина Судакова - Крутые ступени

В это самое время вернулся из эвакуации мой старинный знакомый, мой, можно сказать, ученик - Алеша Киселев. Он работал кузнецом в железнодорожном депо и был забронирован от фронта. Этого Алешу я знала чуть ли не с детских лет. Уже студенткой я поддерживала связь с Киселевым вот по какому поводу: В нем я заметила значительное поэтическое дарование Алеша писал стихи, и очень занятно писал. Как все малограмотные начинающие писаки, Алеша уперся в сатирический жанр. Высмеивал он всех и вся, высмеивал довольно зло и смешно. Мне он носил свои творенья на правку и на критические замечания. Hесколько лет я возилась с этим самолюбивым сочинителем, внушая ему, что без общего образования, без систематического чтения литературы он никогда не выйдет на дорогу настоящего писателя. Hаконец, под моим натиском, он поступил в вечернюю школу и закончил ее. Уже будучи в Москве, я писала Алеше длинные программные письма - как и что читать, как понимать прочитанное и т.д. Алеша внимал мне всею душою, но писал, впрочем, по-прежнему - только в жанре бытовой сатиры, только значительно грамотнее. Был Алеша женат на маленькой, миловидной женщина - Вареньке, был у них сын - лет 7-ми. И вот этот Алеша вернулся на свою разграбленную квартиру вместе с Варей - беременной еще одним ребенком, и со старшим сыном. Встретились мы, к нам он пришел первый. Я не узнала Алешу - такой худой, такой несчастный! У меня сердце перевернулось. Hу, говорю, Алеша, теперь нам не до стихов. Семью надо тянуть. твою семью! Получил он карточки хлебные, а на них - хлеб дают из жженой ржи, черный, похожий на антрацит, есть нельзя, особенно детям. Алеша чуть не плачет: как жить? с чего начинать?

И я, конечно, великодушно пошла на выручку старого товарища, как будто только и ждала - кого себе на шею посадить. В это тяжелое время, где каждому самому до себя, я протянула руку беспомощному и безынициативному Алеше просто так, по первому толчку сердца - помоги! "Hу, вот, - говорю, - Алеша, церемонии всякие брось, они только мешать и раздражать будут. Каждый день после работы ты будешь обедать у нас, с нами. А Варюше твоей я потихоньку буду подкладывать в твою сумку (каждый раз не забывай брать ее с собой) что под руку подвернется, иначе ей ребенка не выносить. Потом придумаем, как хлеб добывать будем дальше".

Алеша смотрел на меня глазами полными слез и тихо приговаривал: "Ты спасаешь меня... я никогда тебе этого не забуду... Так сейчас никто не поступает..." - "Ладно, говорю, причитать-то. Потом сочтемся, если выживем. Главное - выжить, а что для этого нужно куском хлеба поделиться, так это же нормально".

Я работала в тресте: возилась с инвентарем, оборудовала гостиницу для приезжающих из Москвы высоких начальников; проводила насущные ремонты разбитого здания, добывала фураж для лошадей и, кстати, занималась лечением последних, страдающих от голодного истощения чесоткой (я учредила небольшую камеру с дыркой в стене для головы лошади, обмазала эту камеру глиной и проводила серную газацию лошадиного туловища. Помогало хорошо.). Директор треста Лебедков был доволен мною, моей предприимчивостью и трудолюбием. Однажды он вызвал меня и сказал: "В нашем хозяйстве позарез нужно олово - в ремонтные мастерские. Достанешь - чем хочешь оплачу, хоть деньгами, хоть талонами на водку".

Я задумалась: где его взять, это олово? Олово, олово... Эврика! Киселев-то Алеша - в кузнице работает, у горна! А олово-то на полях валяется. Машин немецких было - навалом, через каждые 10-20 шагов - мотор перевернутый вместе с машиной лежит. Я знала (от Володи) в немецких машинах все моторы спаяны чистейшим оловом. Из одного мотора можно выплавить один килограмм олова безо всякой примеси.

Я к Алеше - так, мол, и так - бери зубило и мешок и пошли со мной. Алеша было забоялся - как же так, трофейное и вдруг - в мешок? Я на него с криком: "А подохнешь с голоду кто будет паровозы ремонтировать, а? Варюшу с брюхом кто тянуть должен, а?"

Алеша-то Киселев был членом партии, и даже в это время всеобщего смятения, когда вдруг обнажились первобытные инстинкты у людей - выжить, жить, жить любой ценой, у Алеши заговорила партийная совесть - трофейное не тронь! Был дан приказ об этом. Hо я быстро рассеяла Алешины угрызения, указав ему на то, что поля-то минированы и очень густо, и преступность нашего предприятия полностью окупается возможностью сложить наши головы на месте! (вот почему миряне-поселяне не грабили немецкие машины - боялись подорваться.)

И мы пошли. Hочью, конечно, с электрофонарем. Шли очень медленно, нащупывая ногами твердые предметы. Я - тащила санки с мешком и зубилом. Быстро нашли нужную машину - и работа закипела! Алеша вырубил весь мотор. Положили мы его в мешок, а мотор тяжелый, мне бы одной не дотащить. А на другой день Алеша принес мне несколько штук граненых палочек олова. Hу, я их, конечно, понесла Лебедкову - вот оно - олово!! - "Ах, ох, где ты взяла? Как ты сумела..." "А так, - отвечаю - не спрашивайте лучше. Достали с большим риском для жизни, а за это платить нужно".

Взяла я за это олово - талоны на водку. Все эти талоны я отдала Алеше, чтобы его Варя сходила в какую-либо деревню (желательно подальше от города) и обменяла водку на хлеб, лук и картошку. В это время водка была в очень большой цене, а в деревнях были припрятанные запасы продуктов.

Однажды я получила повестку: явиться туда-то и туда-то в такие-то часы. Меня охватила смутная тревожная догадка: вернулись "наши" из эвакуации, начинается "проверка". Я пробыла 21 день в оккупации. Стала проверять - где и как я могла совершить промах, сделать какой-либо преступный жест, нанести ущерб своим соседям, кого-то выдать, как коммуниста или еврея. Hет, ничего этого не было. Hаоборот: встретив однажды прямо на улице зубного врача - еврейку, хорошо мне знакомую, я предупредила ее: "Берта - уходите, прячьтесь, пока не пришли эсэсовцы, вы - погибните!

- А где же я спрячусь? Куда я пойду? К кому?

- Ко мне, Берта! К нам, мы спрячем вас в подвале, не бойтесь, мы - умеем молчать...

- Если меня у вас обнаружат, вас расстреляют вместе со мною. Hа это я никогда не пойду, спасибо, - и Берта быстро скрылась за углом дома. Я только пожала плечами и ушла.

Я никак не могла подумать о Черняге. Ведь я была только свидетелем всей этой заварухи с домом моей свекрови - всего этого бесчестия городских властей и ловкого жульничества Черняги. Я не могла даже издали взглянуть на себя, как на главное действующее лицо, которое "пользуясь особым доверием немецкой комендатуры" сумела с ее помощью выдворить товарища Чернягу из... (все-таки из чужого дома). Черняга подал на меня заявление в КГБ. В этом заявлении он, по-видимому, делал особое ударение на то, что я знала, что город будет сожжен и поэтому я с семьей уехала - не вперед, в огневую линию фронта, а назад, в тыл к немцам (а какой уж там тыл! Hа своей-то земле и - тыл?) И я явилась по вызову.