Лев Исаков - Русская война: дилемма Кутузова-Сталина

До 1936 года он устойчиво поддерживал все новации Тухачевского по армии, гасил вспышки острой неприязни между ним и Ворошиловым, не давал ходу скапливавшемуся «компромату» – прямых докладных записок на М.Н. к 1937 году набралось в его деле до полутора десятков —,оценивал явные провалы последнего, например, борьбу против артиллерии и «бомбардировочную болезнь» середины 30-х годов как заблуждения схематического ума. Его собственные представления о войне вырабатывались как бы в критической переработке концепции Тухачевского и уже в 30-е годы обретали черты оригинальности. Будущая война рисовалась ему как война моторов – «моторы на земле, моторы на воде, моторы в воздухе» —, но при всех её хитросплетениях центральный её элемент бой, который, в отличие от Тухачевского, понимался им не как эпизод в операции, единственно неизбежный при прорыве линии фронта, а далее полёт разбрасываемых по карте стрел – а как её постоянное занятие, с первого до последнего дня.

С точки зрения оценки «по бою» складывалось его представление о техническом составе вооружённых сил и борьба за него, нередко принимавшая характер столкновения с увлечённым иными идеями военным ведомством. Следует вспомнить:

– битва за штурмовики (с 1936 по 1939 гг.), отвергаемые 3-мя последовательно репрессированными главкомами ВВС;

– битва за фронтовые бомбардировщики (не понимавшие их значения, влюблённые в тяжёлые машины конструкторы «осознали свои ошибки» только в заключении);

– стойкое сохранение артиллерии как рода войск, обеспечивающего огневое превосходство на поле боя от наскоков М.Тухачевского, о чём так много пишет в своих мемуарах В. Г. Грабин;

– внедрение толстобронных универсальных танков в состав вооружённых сил: вспомним, что Т-34 разрабатывался почти в тайне от отвергавшего его Автобронетанкового управления РККА, увлечённого идеями «автомобильных прогулок» на БТ в глубокие тылы противника.

Уже тогда он разбирался глубже в некоторых военно-стратегических проблемах, нежели специалисты-военачальники. Адмирал И.С.Исаков приводит крайне интересное свидетельство о редчайшей поездке вождя на Север – белой ночью, находясь на мостике эсминца, Сталин в присутствии офицера в задумчивости, как бы для себя произнёс: «И что они говорят – Балтика, Балтика… Здесь, на Севере, надо строить флот». Это свидетельство нового понимания значения океанов для великой державы политическим деятелем И. Исаков запомнил на всю жизнь – в составе военно-морского командования той поры он подобного понимания не встречал.

Было ли мышление Сталина догматическим, малоподвижным, утвердившимся в определённых схемах и не подверженным иным влияниям? Была ли его воля разновидностью маниакальной одержимости, как, скажем, у А.Гитлера, развившейся болезнью самоутверждения, которая заменяет естественный вид событий воображаемой картиной?

Сталин был рыжеватым шатеном 173 см. роста, крепкого телосложения, с правильным строгим, красивым лицом, отмеченным по низу щёк следами оспы. Был очень фотогеничен: привыкшим к штампу «кремлёвского горца» рекомендую поставить в рад фотографии Сталина, Троцкого, Бухарина тех лет и сравнить без предвзятости. Свидетельства кинофотоматериалов подтверждаются и воспоминаниями очевидцев 30–40 гг. – назову только иностранцев А.Идена, Г.Гопкинса, Ш.Де Голля, У.Черчилля, Д.Эйзенхауэра – единодушно отмечавших его выразительный запоминающийся облик.

Имел физический недостаток – одна рука короче другой, последствия травмы в зрелом возрасте во время купания. Какой-либо физической неполноценности, психического комплекса от этого он не испытывал и, будучи заядлым любителем бани, совершенно спокойно демонстрировал своё тело посторонним людям, никогда не пытаясь уединяться. Из окружающих лиц какое-то значение придавал этому дефекту только его портной, который шил один рукав его френчей и мундиров короче другого – большинство этого даже не замечало. Полицейские карты внешнего осмотра арестованного и близкие ему лица начисто умалчивают о его «всем известной шестипалости».

Наблюдатели отмечали его исключительный слух и умение почувствовать тончайшее настроение собеседника, способность «разговорить» окружающих до полного раскрепощения; большие многогласные собрания ему нравились, он наблюдал за ними с приметным удовольствием, его личное соучастие в них было ощутимо, а его фразы, отмеченные особой точностью смысла, запоминались.

Имел хорошее базовое образование, был 4-м в выпуске Тифлисской духовной семинарии, дававшей гимназический курс по предметам общеобразовательного цикла. Каких-либо эксгибиционистских наклонностей во время учёбы, приписываемых ему позднее, не проявлял, о чём свидетельствует двукратное заступничество церковных властей во время первых арестов. Вообще «бытового иконоборчества» не проявлял никогда и в 30-е годы выговаривал А.М.Василевскому за разрыв с отцом-священником; на восстановление отношений с православной церковью в 1941 году пошёл легко и быстро.

По духовным задаткам был склонен к гуманитарным предметам, истории, литературе, в молодости писал стихи, по шкале оценок 1980-х годов «на республиканском уровне», т. е. достаточно талантливо. В семинарии изучал иврит, эллинский, латынь. Степень владения первыми неясна, латинских авторов, особенно Тацита, знал хорошо, о чём свидетельствует академик Е.В.Тарле, общавшийся с ним в 40-е годы. Какой-то особый интерес к античности, и именно к римской, подталкивал его внимательно следить за трудами Р.Виппера. Этот нараставший специальный гуманитарный интерес незадолго до смерти прорвался в его личном вмешательстве в дискуссию по вопросам языкознания, где он резко и обоснованно обрушился на вульгарно– социологические схемы культурно-исторического процесса Покровского– Марра, – вне этих внутренних пристрастий его вмешательство необъяснимо, искать в них иную, политическую подоплёку малоплодотворно.

Любимыми литературными авторами были Максим Горький, «Жизнь Клима Самгина» которого он перечитывал в разгар Московской битвы; Михаил Булгаков, в прозе которого он особенно ценил «Собачье сердце» и держал в своей библиотеке 3 экземпляра (1 рукописный), а из драматургии «Дни Турбиных», которую смотрел 15 раз в постановках разных московских театров наперекор заушательской критике Луначарского и Свидерского, «властителей дум» 20–30 годов. В то же время, «Мастера и Маргариту» ставил весьма низко, считая подражательским гоголевской мистической традиции набором талантливых эпизодов, не сложившихся в единое целое по слабости связующей философской канвы (и ей-ей, прав! Машинопись романа представляли органы «для решения»). Испытывал интерес к творчеству Николая Эрдмана, в частных беседах неоднократно упоминая пьесу «Самоубийца» как превосходную.