Наум Синдаловский - И смех, и слезы, и любовь… Евреи и Петербург: триста лет общей истории

На этом фоне продолжались антисемитские вымыслы о том, что евреи воюют на «Ташкентском фронте», с намеком, что они все эвакуировались в глубокий тыл, о том, что они трусы и не умеют ни работать, ни воевать. Евреи на это ответили анекдотом с характерным национальным юмором.

У памятника Суворову в величественной позе стоит генерал. Мимо проходит старый еврей. «Товарищ генерал, – с сильным акцентом обращается он к генералу, – это памятник Суворову?» – «Суворову, Суворову», – передразнивая и сильно картавя, отвечает генерал. «Да что же вы мне-то подражаете? Вы ему подражайте», – ответил старик.

К началу третьего тысячелетия твердыми продолжателями дела Ленина-Сталина оставались только настоящие патриоты. Их лозунг всегда был последовательным и недвусмысленным: «Октябрьская революция – это результат жидомасонского заговора… и мы никогда не отступим от ее завоеваний». А евреи улыбались и сокрушенно напоминали антисемитам: «В России осталось всего два русских патриота. В Москве – Кобзон, в Петербурге – Розенбаум».

Тлеющие угли антисемитизма время от времени вспыхивают. Понятно, что не сами. Их старательно пытаются превратить в пламя. После спектакля «Евгений Онегин» в Мариинском театре к дирижеру за кулисами подходит еврей. «Скажите, пожалуйста, Онегин – еврей?» – «Нет». – «А Татьяна?» – «Нет». – «А Ольга?» – «Нет». – «А Ленский?» – «Да», – раздражается дирижер. – «Ну вот, сразу и убили».

Если угли разгорелись недостаточно, можно подбросить еще один анекдот. «Скажите, пожалуйста, где здесь синагога?» – «Простите, а что это такое?» – «Ну это где евреи собираются, поют». – «А! Это у нас называется филармония. Так это за углом».

Традиционно евреи играли заметную роль в русской культуре.

В 1891 году в Варшаве, в еврейской семье родился один из крупнейших поэтов серебряного века Осип Эмильевич Мандельштам. Отец Мандельштама, Эмилий Вениаминович, был мастером перчаточного дела, состоял в купцах первой гильдии. Это давало ему право жить вне черты оседлости. Мать, Флора Овсеевна Вербловская, была музыкантом. В 1897 году семья Мандельштамов переехала в Петербург. Осип получил образование в Тенишевском училище. К 1911 году дела семьи пошатнулись. Для того чтобы обойти квоту на иудеев при поступлении в Петербургский университет, Мандельштам крестится.

С детских лет Мандельштам увлекался поэзией. Начал печататься с 1910 года, а в 1913 году вышла первая книга его стихотворений «Камень». С этих пор Мандельштам прочно вошел в число лучших поэтов своего времени. Влияние его творчества было так велико, что в то время даже родился нелицеприятный термин, обозначавший неизбежное в подобных ситуациях эпигонство: «Мандельштамп».

После революции Мандельштам бедствовал, стихи дохода не приносили, жить было негде, скитался по друзьям и знакомым. У них же занимал деньги, без всякой надежды на возврат. В конце 1920-х годов с помощью Горького он сумел получить комнату в знаменитом ДИСКе – Доме Искусств для писателей на набережной Мойки. По сути, это было обыкновенное огромное общежитие, метко названное Ольгой Форш «Сумасшедшим кораблем». Жить было непросто. Тем более человеку с таким сложным, независимым и гордым характером, как у Мандельштама.

По утверждению многих биографов поэта, он был «одиноким скитальцем», «блуждающим светилом», мало подходящим для совместного проживания с людьми. Его ценили за вклад в литературу и иронизировали над его внешностью. Он был маленького роста и его называли «Птицей божьей» или «Мраморной мухой». Судя по мемуарной литературе, необычный облик Мандельштама становился притчей во языцех всех, кто с ним так или иначе соприкасался. Его имя произносили по поводу и без повода. Например, поэт Ходасевич, вспоминая жизнь в ДИСКе, пишет о комнате Мандельштама: «Обиталище Осипа Мандельштама представляло собою нечто столь же фантастическое и причудливое, как и он сам». О нем говорили: «Он даже чечевичную кашу ел так, будто вкушал божественный нектар». А по остроумному замечанию Максимилиана Волошина, «Мандельштам был нелеп, как настоящий поэт».

В литературной среде была известна поговорка о нем: «Голову забросив, шествует Иосиф». Это его родовое отличие вошло в воспоминания и письма многих современников, сохранилось в стихах, воспоминаниях и в мемуарной литературе. Вот, например, что писала Марина Цветаева, обращаясь к Мандельштаму, с которым дружила:

Вдова Мандельштама Надежда Яковлевна вспоминает, как во время эвакуации, в Ташкенте, она встретила Валентина Катаева, хорошо знавшего Мандельштама. Катаев рассказывал, как, подъезжая к Аральску, он увидел верблюда и сразу вспомнил Мандельштама: «Как он держит голову – совсем как Осип Эмильевич». Некоторым казалось, что так неестественно держать голову можно только благодаря твердым высоким воротничкам, которые любил носить Мандельштам, и только потом выяснилось, что привычка «с аристократическим высокомерием задирать голову» была наследственной и досталась ему от предков.

Ко всему сказанному надо добавить, что Мандельштам с детства страдал зубами и, когда улыбался или разговаривал, то обнажал три или четыре золотые коронки. Одним из его прозвищ было: «Золотозубый». В то время у молодых поэтов, среди которых вращался Мандельштам, это было редкостью. Некоторые его товарищи по перу называли так Мандельштама даже в стихах, обращенных к нему. Но вкладывали в это далеко не однозначный смысл. У одних его вставные зубы вызывали насмешку и иронию, у других зависть и ненависть и только у некоторых – понимание и сочувствие. Вот, например, отрывок из парижского, 1925 года, стихотворения Владислава Ходасевича «Звезды»:

Характер Мандельштама был сложным. Обидчивый и капризный, гордый и высокомерный, с обостренным чувством независимости и свободы, он был абсолютно уверен в своем предназначении и искренне считал себя уж если не гением, то, без сомнения, великим поэтом, отмеченным Богом. Известно, что летом к Волошину в Коктебель съезжались многие поэты, бывал у него в гостях и Мандельштам. Но, как вспоминает одна из участниц этих многолюдных сборов, Мандельштам был особенно заметен. Может быть, потому что и там проявлялся его неуживчивый характер. Однажды он обиделся на невинные четыре строчки озорного коктебельского гимна: