Михаил Долбилов - Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II

В 1870 году новым источником напряженности в отношениях между епископом и администрацией явилась негативная реакция первого на насаждение русского языка в дополнительном католическом богослужении в Северо-Западном крае. Оболенский не питал никаких надежд на сотрудничество с Волончевским в этом деле, но доказывал, что в перспективе постепенный выход литовцев из их деревенской и краевой изоляции, умножение знаний о России поспособствуют принятию русского языка в богослужении: «Конечно, при жизни епископа Волончевского этого ожидать невозможно, но преемник его может много подвинуть дело, а потому самая насущная забота в настоящее время должна заключаться в приготовлении ему преемника, соответствующего видам Правительства; это тем более необходимо, что епископ Волончевский видимо начинает стареть» [1060]. Состоявшаяся спустя еще год, в марте 1871-го, беседа Оболенского с Волончевским усугубила нетерпеливое внимание губернатора к признакам дряхления семидесятилетнего епископа. Незадолго до того полиция раскрыла подпольную организацию, состоявшую преимущественно из молодых литовских ксендзов, которые занимались изданием (на территории соседней Пруссии) и нелегальным ввозом и распространением среди единоверцев и единоплеменников литературы, напечатанной на литовском языке латиницей. Волончевский был вдохновителем и активным участником этого предприятия; его перу принадлежала целая серия религиозных и дидактических книг и брошюр. Значительная их часть, посвященная наставлениям в вере и нравственности, становилась в глазах властей крамольной уже только вследствие «польской» азбуки, запрещенной Кауфманом в 1865 году [1061]. Сегодня эти произведения считаются классикой дидактического жанра на литовском языке. Содержание других (в особенности брошюры «Wargai Bažniczes Kataliku Letuwoj ir Zemajcziusi» – «Лишения Католической Церкви в Литве и Жемайтии») было гораздо более политизированым: осуждение дискриминации и преследований католиков в империи вообще и в Тельшевской епархии в особенности; критика политики в области начального образования, в частности народных школ для литовцев с русскоязычным обучением и сокращенным курсом закона Божьего. В согласии с воинствующей традицией католической теологии православие на страницах этих памфлетов объявлялось ложной верой, адептам которой не обрести спасения [1062]. Виленские и ковенские чиновники не сомневались в авторстве Волончевского, хотя прямых улик добыть не удалось [1063].

Понимая, что и на сей раз вышестоящим инстанциям не хватит духу начать против епископа судебный процесс, Оболенский решился взять реванш в беседе тет-а-тет. За сентенциозным напоминанием о том, что католики должны ценить покровительство, оказываемое российским императором их чахнущей по всему миру вере, последовали упреки в совращении молодых клириков на преступную стезю. Горячность Волончевского превзошла ожидания губернатора: он «отвечал мне постоянными своими жалобами на мнимые притеснения и намерение Правительства заменить будто в России Православием Католицизм, за который он готов положить душу свою. …[Наконец,] совершенно взволнованный, сказал мне: “Ну так что же? С Богом, вешайте меня, ссылайте в Сибирь, я стар и только этого желаю”». Оболенскому оставалось заключить, что налицо «фанатическое желание епископа подвергнуться какой-либо карательной мере со стороны Правительства, чтобы… в умах фанатического жмудского населения приобрести венец мученичества» [1064]. Сходным образом мыслил и министр внутренних дел А.Е. Тимашев. В марте 1871 года он распорядился не принимать в отношении Волончевского мер, которые или сделали бы необходимой его безотлагательную замену другим прелатом, или, «при несовершенстве юридическом доказательств вины его», исключили бы возможность привлечения его к законной ответственности впоследствии [1065]. Иными словами, министр полагал, что при любом исходе официального и гласного расследования популярность Волончевского в народе только повысится.

Опасение, что администрация тем или иным неосмотрительным действием легко может внести лепту в культ Волончевского, разделяли и чиновники Виленского учебного округа. Однако из этой посылки они делали противоположный вывод: не сохранять статус-кво, дожидаясь смерти епископа, а разом пресечь эманацию «фанатизма», освободив тельшевскую кафедру от закоренелого ультрамонтана. (Этот радикализм делается понятнее, если вспомнить, что за практическое исполнение проекта и его последствия отвечал бы не учебный округ, а чины МВД.) В 1868 году, вскоре после своей отставки с должности попечителя учебного округа, И.П. Корнилов в частном письме подверг резкой критике тактику выжидания, избранную при Потапове по отношению к Волончевскому:

Меня удивляет не он (Волончевский. – М.Д. ), а его безнаказанность. Тысячу раз уличенный в государственных преступлениях, сидит на епископском престоле, благословляет, биржмует (совершает конфирмацию. – М.Д. ), исповедует; главные начальники, губернаторы один за другим выбывают, сменяются… а Волончевский тверд на своем седалище, повелевает покорными ксендзами и верующими в его святость фанатиками. Такая необъяснимая безнаказанность должна казаться чудом в глазах народа, должна иметь огромное, деморализующее влияние на массы. Я уверен, что суеверные католики объясняют это покровительством Божиим; Бог защищает костел и своего угодника от схизмы. Волонческого держат из опасения, что Бересневич [1066]его умнее. Но Бересневич с своим умом менее будет вреден, чем Волончевский. …Возвышая нравственное значение Волончевского, [его безнаказанность] роняет кредит Правительства, показывает его слабость, неуверенность, малодушие и поощряет изменников. …Разве народ знает, что мы держим Волончевского потому, что боимся Бересневича (стыдно нам), и вот массы приписывают невредимость Волончевского чуду и еще более укрепляются в фанатизме и ненависти к схизматикам, а образованные поляки приписывают это чудо нашему скудоумию [1067].

В своей основе суждение Корнилова не столь уж отличалось от позиции тех бюрократов, которых он осуждал за попустительство (и которые возразили бы ему, сказав, что смещение Волончевского не ослабит, а усилит «фанатизм» народа). В обоих случаях не заходило речи о возможности нормализации отношений администрации и епископа, освобождения последнего из-под полицейского надзора и отмены запрета на поездки по епархии. Между тем даже из самых пристрастных и недоброжелательных свидетельств, оставленных собеседниками Волончевского, видно, что он и на пике своей конспиративной деятельности сохранял надежду на перемены к лучшему в политике относительно католицизма и считал совместимыми лояльность российскому государству и религиозное благочестие римского католика. Хороший пример – уже упоминавшаяся встреча епископа с В.П. Мещерским в апреле 1869 года. Трудно допустить, чтобы Волончевский не знал о близости приезжего чиновника к наследнику престола (неслучайно на вечер был позван и суффраган) и откровенничал с ним без всякого желания быть услышанным, хотя бы в пересказе, в петербургских дворцах. Значению, которое он придавал сказанному, соответствовало внимание Мещерского не только к идеям, но и словоупотреблению епископа. Вот о чем узнал наследник из письма своего информатора: «Волончевский говорит не мятеж (про события 1863–1864 гг. – М.Д. ), а война »; «пренаивно меня уверял, что потому не мог через ксендзов помешать мятежу, что ему угрожали повешением и именем епископа-москаля»; «не менее наивно он говорил, что самое лучшее время в крае было во время Александра 1-го, которого все любили, но никто не боялся, и делали, что хотели»; «еще более наивно он высказал мысль, что только этого “мы желаем и теперь, и тогда будем любить Государя и жить себе спокойно”». «Вот образец наивности, умышленно высказанной, но на которую ни я, ни бывший со мною Новиков не поддались и сумели ответить, яко подобает», – самодовольно заключал молодой чиновник, одернувший как следует старика-епископа [1068].