Михаил Долбилов - Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II

Наиболее авторитетную идейную санкцию возражениям против русскоязычной службы в католическом храме давали направленные против концепции М.Н. Каткова статьи И.С. Аксакова в «Дне» 1864–1865 годов. В самом принципе, согласно которому неправославные могут молиться, слушать проповеди и т. д. по-русски, Аксаков видел подрыв духовно-религиозной основы русской «народности». Если Катков представлял русский язык в католической, или иудейской, или мусульманской молитве прежде всего как льготу тем, кто желал бы подтвердить свою русскость (белорусы-католики) или обрусеть в смысле гражданской и культурной лояльности России (евреи или татары-мусульмане, постепенно усваивающие русскую речь), то для Аксакова это же самое нововведение означало поощрение чуждых, враждебных конфессий к посягательству на русскую святыню:

Что значит выражение русский католик ?.. Оно значит: русский, отрицающий православие. …Что же останется за тем у русского, из его русской народности, вне этого начала, им отвергаемого? …Язык, физиологические признаки, верноподданничество? Но разве в этом только заключается народность ? Где же духовные ее элементы? Какая же может быть общность духовных национальных интересов у латинянина с православным русским? Хороши русские – латинского, Моисеева, Магометова закона, которые не могут назвать Русь – Святою Русью, как ее назвал создавший ее православный русский народ! [1406]

Оспаривал Аксаков и конкретные меры виленской администрации – например, распоряжение о переходе с польского на русский язык в преподавании католического закона Божьего в государственных учебных заведениях: «…как нам кажется, русскому государству вовсе нет ни дела, ни обязанности заботиться об обучении кого бы то ни было папизму – на казенный счет, как бы ни происходило обучение – по-русски ли, по-польски или по-латыни. Пусть себе обучается этой лжи как кто хочет и как знает». Аксаков подводил читателя к выводу о необходимости отказа от модели конфессиональной политики, предоставляющей и неправославным вероисповеданиям государственную опеку: «Русское государство заботится с необыкновенным усердием, издерживает государственные деньги, употребляет в дело свои могучие средства – всё для того, чтобы на русском языке проповедовалась ложь папства, славился по-русски Магомет и по-русски же отрицалась евреями истина христианства» [1407].

Само по себе аксаковское превознесение религиозной компоненты «народности» нельзя считать патентованным изобретением славянофильства, да и уникальной чертой, присущей лишь русскому национализму. Не в одной России реконфессионализация общественно-политической жизни сопутствовала нациостроительству в модернизирующейся империи. Как уже отмечалось выше в главе 5, усиливавшаяся в те же 1860-е годы враждебность прусских властей к католицизму (разрешившаяся в следующее десятилетие Kulturkampf’ом) вытекала из более или менее эксплицитного отождествления этнического германства с кругом протестантских ценностей. В свою очередь, Габсбурги с 1840-х годов все больше опирались на католическую религиозность и обрядность не просто для укрепления династической лояльности подданных-католиков, но и для мобилизации в полиэтническом населении сознательных гражданских чувств по отношению к государству [1408]. И тем не менее славянофилы вообще и Аксаков в частности выбиваются из этого ряда. Они не ограничивались общей религиозной концептуализацией национального единства – призыв к своего рода сегрегации неправославных конфессий от языка государства и «господствующей веры» можно, вероятно, расценивать как экстремистскую тенденцию в дискурсе религиозного национализма.

Хотя аксаковские публикации играли на руку виленским противникам русификации костела, эти последние по большей части сдержанно относились к воспеваемому на страницах «Дня» идеалу одухотворенного единения русского народа вокруг православия. В своей аргументации против экспериментов с католицизмом (а равно и иудаизмом) они излагали более приземленные соображения, но вместе с тем раскрывали и те страхи, на которые Аксаков мог лишь намекать в подцензурных статьях. Самые горячие протесты против русскоязычного католицизма исходили от тех, уже знакомых нам, деятелей, которые особенно болезненно воспринимали массовые проявления католической религиозности, усматривали опасность в самом католическом обряде. Деполонизация «латинства» казалась им чем-то вроде бесполезного пластыря на страшной язве. «…Удаление польского языка из римско-католического богослужения никогда не может уничтожить в латинстве злокачественных его свойств», – писал один из самых влиятельных членов Ревизионной комиссии Н.А. Деревицкий. Его единомышленник В.Ф. Самарин брал еще более драматическую ноту: «…неужели нам не страшнее во 100 раз (чем польский язык. – М.Д .) Римская церковь, вооруженная русским языком? Неужели русский язык настолько могуч, что из заклятого врага православия преобразит латинство в его друга…». Им вторил помощник издателя «Вестника Западной России» И. Эремич: «Не таковы свойства религии вообще и закал папства в особенности, чтоб оно погнулось или хоть видоизменилось от видоизменения звуков, какими передаются… пения и чтения» [1409].

Страх перед католическим прозелитизмом существовал, конечно, и раньше. Но в политической обстановке 1860-х годов, в условиях либерализации общественной деятельности и расширения как сферы, так и возможностей печатного слова, угроза католической экспансии представлялась немалому числу лиц более реальной, чем прежде. Попечитель Виленского учебного округа И.П. Корнилов уже вскоре после назначения на эту должность, весной 1864 года, вступил с Катковым в частную эпистолярную полемику по вопросу о переходе с польского на русский или белорусский язык в католическом законе Божьем, проповедях и молитвах: «[В руках католического духовенства это будет] опасное для нас средство сближения с русским народом и способ удобнее провести в массы свою пропаганду, свои дешевые книжки и крашеные картинки. …Без всякого сомнения, католическая пропаганда на русском языке и белорусском просторечии – доступнее, понятнее народу и будет действовать непосредственно и быстро потому, что ксендзам не понадобится предварительно прибегать к труду обучать слушателей своих польскому языку и тем замедлять дело» [1410]. (Катков, как мы помним, не боялся русскоязычной «пропаганды» католицизма, зато перспектива легитимации «белорусского просторечия» его действительно тревожила, – и, скорее всего, письмо Корнилова дало этой тревоге дополнительную пищу.) В воображении Корнилова современные навыки католиков в издании и распространении привлекательной для простонародья печатной продукции соединялись с подрывной работой русских «ренегатов» за границей: