Михаил Долбилов - Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II

Газета «Москва» тоже не оставалась в полном одиночестве в этом скрещении интересов, идейных антипатий и прагматических компромиссов. Подобно тому как «Виленский вестник» Де Пуле и «Весть» Скарятина – идеологически чуждые друг другу органы – сошлись в неприятии заряженного православной исключительностью национализма (кстати, упоминавшийся выше Е.А. Лопушинский писал корреспонденции в обе газеты [1498]), так и аксаковская «Москва» в течение некоторого времени выступала по проблемам западных окраин одним фронтом с далеким от славянофильства петербургским «Голосом» А.А. Краевского. Не касаясь здесь вопроса о повороте «Голоса» в 1864 году от либерального полонофильства к последовательной пропаганде деполонизации Западного края (отчасти вызванном тем, что контроль за казенным субсидированием этого полуофициоза перешел из головнинского МНП в валуевское МВД), укажу лишь, что в 1867-м в его редакции встретили теплый прием те виленские полоно– и католикофобы, по классификации Каткова – «клерикалы», которых Де Пуле вытурил из «Виленского вестника» [1499]. В течение 1867 года «Голос» публиковал статьи об угрозе возвращения «польской интриги», корреспонденции А.П. Стороженко и А.В. Рачинского о наступлении православия на «латинство» и тому подобные материалы. Видимо, только что учрежденная «Москва» не представлялась этим националистам достаточно авторитетной трибуной, особенно с учетом аксаковской неудачи с «Днем» в 1865 году и превосходства «Голоса» в тираже и популярности. Если Коялович предпочитал печататься в «Москве», некоторые из его единомышленников и соратников решительно облюбовали колонки «Голоса» [1500]. Как-то раз в полемике с «Голосом» Де Пуле, намекая на Кояловича и его земляков-подопечных в Духовной академии, заметил: «…для нас лучше уж крайности аристократизма (т. е. “Вести”. – М.Д .), чем семинаризма, особенно известного закала» [1501]. Наконец, ситуация еще более осложнялась тем, что два наиболее влиятельных из всех этих органов печати – «Московские ведомости» и «Голос», – несмотря на общие им обоим, с одной стороны, установку на деполонизацию, а с другой – отторжение от славянофильства, серьезно расходились между собой в трактовке методов русификации Западного края [1502].

В контексте этого разновекторного противоборства становится понятнее резкость инвектив Бессонова и Де Пуле против Кояловича, сопоставимая с тоном катковской атаки на украинофилов в 1863 году. Первый еще в марте 1866-го в конфиденциальном письме П.И. Бартеневу, развивая тему «интриги», намекал на польские истоки недовольства «местных» людей великорусским присутствием:

На днях был я в Петербурге. Вот чудеса-то! Не говорю о высших сферах, где мешают делам края, ни о газетчиках, которые о нем врут беспощадно: серьезные и лучшие люди обвиняют нас, приезжих, в деспотизме и стараются создать в отпор местный белорусский сепаратизм, забывая или не зная, что здесь белорусского только и есть, что крестьяне, ради которых все и трудятся; затем горсть семинаристов, которых не хватает на открывающиеся православные приходы; затем духовенство, которое ничего не делает, а затем поляки, которые (вероятно, правильно: которых. – М.Д .) и поднимают под именем белоруссов [1503].

Вскоре Бессонов вышел с подобными суждениями на публику. В печатавшемся в «Виленском вестнике» на протяжении 1867 года цикле «Московские письма» он то и дело прохаживался по личности Кояловича и якобы лелеемым «героями Белоруссии» сепаратистским помыслам. Употребляемые оппонентами выражения «белорусский народ» и «западнорусские люди» он считал своего рода адресованной читателю суггестией представления об особом статусе этого региона. Он обрушивался на «заезжих… сепаратистов из Петербурга, которые всё это (толки о “западнорусских людях”. – М.Д .) создавали намеренно, чтобы противуположить “Россию Восточную”, этот “Восток”, который считают они азиатским и варварским заодно с поляками или думают покорить заодно с немцами». (Можно вообразить, каково это было читать совсем не жаловавшему немцев Кояловичу.) В другом месте Бессонов приписывал Кояловичу со товарищи коварный план настроить местное православное духовенство против мировых посредников: «…здесь весьма важную роль играли стремления известных “белорусских сепаратистов”, которые, и действуя с места, и концентрируясь в Петербурге, постоянно вымышляли истории о столкновениях посредников с “белоруссами”, особенно с духовенством, а на самом деле спорили с сим последним, подстрекали его против и даже гласно с радостию проповедовали, будто сельское духовенство соединяется против посредников с польскими панами» [1504].

По всей видимости, искренне предполагая в Кояловиче белорусского националиста (и игнорируя взаимосвязь его концепции Западной России с надэтнической идеей исторического региона, культурного пространства), Бессонов старался принизить самый образ Белоруссии и ее крестьянского населения, изъять из него коннотации самобытной «земли» – до известной степени вопреки собственному столь же искреннему увлечению белорусским фольклором. Принимая позу беспристрастного ученого, он предлагал читателю ряд историко-терминологических вопросов, которые ставили под сомнение восприятие русскими Белоруссии в прошлом и настоящем как чего-то целостного: «…отчего московские государи XVII века, именуя себя Царями Белой России, разумели здесь завоеванную часть Литвы, а между тем “Литвою” продолжали называть всё остальное, хотя в этом остальном жило много и белорусского племени; отчего, после новых государственных приобретений, создано именование “белорусских губерний”, а “литовскими” опять оставлены те, в коих немало коренных белоруссов… отчего… [православная] Митрополия не белорусская, а Литовская…». Исчерпывающего ответа у Бессонова не было, зато была уверенность, что таковой «во всяком случае… нисколько не будет в пользу “Белоруссии”, которую хотели бы видеть сепаратисты особым народом и государством с особою историей. Если это будет история, то только Литовского государства или единой Руси: Белоруссии останется всегда одна этнография…» [1505].

Более того, низведя Белоруссию до уровня объекта сугубо этнографического интереса, Бессонов затем отрицал за подобными штудиями какую бы то ни было значимость для национального определения русскости. Во включенных в «Московские письма» рассуждениях об ассимиляционных процессах в крае, о взаимоотношениях между местными «племенами» и т. д. автор не столько исходил из критериев этнографической иерархии русского и различных групп нерусского населения, сколько предвосхищал расовый дискурс, ранжирующий «народности» по тем или иным физическим характеристикам и чистоте их проявления. С этой точки зрения белорусы безусловно проигрывали двум неславянским местным группам – евреям и литовцам, чью высокую сопротивляемость полонизации Бессонов в данном случае почти воспевал: