Михаил Долбилов - Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II

В 1867 году проблема «западнорусской» самобытности стала предметом горячей полемики, которую «Виленский вестник», сменивший вместе с редактором направление, развязал против новой газеты И.С. Аксакова – «Москвы». Хотя на страницах «Москвы», учрежденной прежде всего для защиты, в протекционистском духе, интересов московского купечества, публиковалось гораздо меньше оригинальных материалов по Западному краю, чем ранее в «Дне», «обрусение» оставалось в ряду провозглашенных редакцией приоритетов. Коялович вошел в число ведущих сотрудников газеты. Уже в феврале 1867 года была опубликована его большая статья, резюмировавшая и отчасти развивавшая (в менее запальчивом тоне – так, вместо «жидовства» фигурировало «еврейство») его программные выступления 1866 года против планов обрусения без посредства православной веры. Первая часть статьи содержала оценку деятельности генерал-губернатора К.П. Кауфмана, в октябре 1866-го неожиданно смещенного Александром II с должности. Воздав должное размаху начатой, по его мнению, именно Кауфманом, а не Муравьевым, систематической работы по «национальному, социальному и религиозному пересозданию страны», Коялович утверждал, что эти усилия были подорваны самой обстановкой военного положения, развратившей «большинство русских людей» на местах: «…в Западной России, с одной стороны, действовало военное положение, сжимавшее всё, с другой, внутренняя работа, требовавшая простора. Из этого смешения непримиримых начал вышло такое чудовищное явление: военное положение разнуздалось, а самостоятельная, по-видимому, разработка жизненных вопросов заразилась чисто диктатурными приемами». (В цитировавшихся выше частных письмах Коялович выражался о «диктатуре» куда резче – и вполне созвучно католику А. Киркору, ненавистнику забелинского «Виленского вестника» и сотруднику «Вести».)

Далее автор сокрушался о недоверии высшей администрации к «местной русской» интеллигенции, которой мешал встать на ноги как раз наплыв из Центральной России равнодушных к судьбам России Западной, мздоимных и безнравственных чиновников: «…здравый разум требовал: искать и звать таких людей (подлинных «сотрудников» власти. – М.Д .) на дело со всех концов Западной России. Здравый разум требовал: искать их и вне Западной России в ближайших губерниях тех же племен – например, в Смоленской и Псковской для Белоруссии, в Черниговской, Полтавской, Екатеринославской и Харьковской для Малоруссии». Верный своей трактовке «народа» Западной России как этнически смешанного крестьянского населения, он добавлял, правда, петитом в подстрочной сноске, что «таких же деятелей можно было бы найти, хотя немного, для населения литовского Ковенской и отчасти Виленской губ[ерний], между образованными латышами Курляндской и Лифляндской губерний» [1492]. Оптимистическая концовка статьи возвращала читателя к тезису об историческом единстве Западной России: хотя, утверждал Коялович, «малороссийский народ» обладает «могучими силами», не в пример белорусскому, и «Малороссия могла бы устроиться в десять раз скорее, чем Белоруссия», в последнее время «в развитии русской жизни северо-западная Россия идет гораздо быстрее, нежели юго-западная, и производит на нее явное влияние, так что юго-западная Россия, можно сказать, идет за северо-западною». Причину этого неожиданного преимущества Белоруссии автор усматривал не только в том, что в ней «всё мягче, податливее – и народ по своей известной слабости, и польские паны по своей мелкости (об одних евреях нельзя этого сказать)», но и – мотив уже нам знакомый – в «модном поветрии украинофильства», еще одной теории, отвлекающей интеллигенцию от действительных, кровных западнорусских нужд [1493]. Таким образом, украинофилы, мечтающие об отдельной нации, оказывались в одной компании со своим заклятым врагом Катковым, который ведь тоже, по Кояловичу, предавался иллюзиям об искусственном конструировании национального сообщества. В конечном же счете получалось, что даже относительные достижения «русского дела» в Белоруссии, в особенности открытие все новых школ для крестьянских детей и быстрые успехи последних в учебе, компенсировали заблуждение горстки украинофилов (к тому же это «поветрие» уже начало «слава Богу… выветриваться») и лишний раз доказывали органическое единство, общность исторических судеб двух частей Западной России.

Эта статья послужила поводом для целой серии нападок Де Пуле и Бессонова на Кояловича в «Виленском вестнике» [1494], которые высветили новые расхождения в концептуализации русскости. В известном смысле полемика стала результатом раскола внутри славянофильски ориентированного кружка активных сотрудников бывшего «Дня» и, шире, реконфигурации в конце 1866 года взаимоотношений между органами печати, наиболее вовлеченными в обсуждение политики в Западном крае. После своих злоключений в Вильне Бессонов, вернувшийся в Москву, стал болезненно чувствителен к православной односторонности аксаковского национализма и спекуляциям насчет «русской души». Его попытка отстранить от участия в «Москве» своих виленских недругов провалилась, о чем он удрученно сообщал Де Пуле в Вильну: «…Забелин и Коялович, за ним отчасти Рачинский и сам Корнилов овладели Аксаковым в Петербурге: он воротился в Москву, белокаменную и свою печатную, полуумным». Бессонов воспринял как личное оскорбление опубликованное извещение об издании «Москвы» – «без меня, без Беляевых, без Елагиных и т. д.», зато с именем Кояловича в начале списка сотрудников. «…Я протестовал, он [Аксаков] жестко отвечал, что то герои Белоруссии , особенно в ней популярные; тогда я отказался от участия в “Москве”» [1495].

Став в начале 1867 года ведущим публицистом не «Москвы», а обновленного «Виленского вестника», Бессонов невольно ограничил возможности Де Пуле в выстраивании желательных союзнических отношений с «Московскими ведомостями» (которые много способствовали дискредитации прежнего виленского редактора Забелина): в глазах Каткова Бессонов оставался человеком аксаковского направления, а славянофильская репутация отнюдь не служила лучшим пропуском в редакцию на Страстном бульваре. К тому же Бессонова и Каткова разделяли разногласия по важному для обоих вопросу о введении русского языка в католическое богослужение. Поэтому знаками поддержки со стороны Каткова «Виленский вестник» не был избалован и в тот период, когда оголтелая нетерпимость забелинского пошиба сменилась на его страницах скучноватыми, тягучими, но допускающими, вполне по-катковски, обрусение в гражданском, а не только этническом и религиозном смысле рассуждениями Де Пуле [1496]. Не добившись открытой коалиции с «Московскими ведомостями», провинциальный «Виленский вестник», дабы избежать маргинализации в клубе политической прессы, был вынужден смелее, чем то дозволялось внутренними соображениями идейного порядка, демонстрировать сближение по некоторым существенным предметам с дворянской «Вестью», враждебной равно (и равно небезответно) Каткову и Аксакову. Так, Де Пуле разделял негодование «Вести» на произвол чиновников-русификаторов и эйфорию насаждения православия в Западном крае, но не соглашался с ее «космополитическим» взглядом на местное крупное землевладение и со скептической оценкой перспектив вытеснения польских землевладельцев русскими колонизаторами [1497].