Михаил Долбилов - Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II

…Виленскому университету историческая наука обязана открытием Литвы, Литовской Руси (что у нас приписывается [жалкому – слово зачеркнуто. – М.Д. ] учебнику Устрялова). При более благоприятных условиях, на почве, возделанной университетом, могло бы вполне развиться de facto уже явившееся литвофильство, а из него и белоруссофильство, по существу своему положительно враждебные польским политическим притязаниям. Если литвофильские писатели [1516]и принадлежали к польской литературе, если они и подогревали литовско-польские отношения, зато, с другой стороны, они совершенно выделили из Польши, как самостоятельное целое, Литовскую Россию; это выделение, в дальнейшем своем развитии, при существовании университета в Западном крае… должно было бы ускорить появление белоруссофильства, образовавшегося после, но уже с другим, как увидим, характером [1517].

Отсюда ясно, что под «чистым белоруссофильством» Де Пуле имел в виду отнюдь не проект белорусского нациостроительства, а совместимую с концепцией русского триединства программу местного русского патриотизма – причем такую, которая не слишком оглядывалась бы на историческое предание о Великом княжестве Литовском, не помещала бы себя строго в его границы. «Литвофильство», по Де Пуле, – только почва, на которой благодаря университетскому изучению края и составляющих его местностей должен был произрасти плод «чистого белоруссофильства» [1518]. Однако вместо этого господствующим настроением в местном «русском» образованном обществе до самого восстания 1863 года оставалось полонофильство: «Удивляться ли… полонолюбию в местных русских людях, родившихся или давно обжившихся в крае? Оно было очень естественно. Припомним печальное положение нашей тогдашней действительности: отсутствие путей сообщения, печать молчания, наложенная на русское слово, безмолвие всей страны и существование в ней не живых провинциальных организмов, а каких-то “медвежьих углов”. Мудрено ли, что край, окрашенный польской краской, с польским литературным центром в Вильне, казался (как и был) чем-то особенным, как и край остзейский, русских национальных притязаний не заявлялось…» [1519].

И лишь в самом преддверии восстания группа «местных русских людей» решилась противопоставить себя полякам: «Так называемое у нас белоруссофильство … вышедшее из духовных академий, явилось после, задним числом, в начале уже 60-х годов, во время самого мятежа. Оно выделилось из “Дня”, лучшего московского славянофильского органа, и хотя не прочь относить начало своих функций к давнему времени, но даже накануне мятежа о нем не было слуху. …Задним числом стали толковать о русском народе в крае (тотчас освобожденном), о польских притязаниях (тотчас же подавленных) и бесполезно растравлять горечь русско-польских отношений» [1520]. Это запоздалое «белоруссофильство» Де Пуле не только не признавал результатом напряженной интеллектуальной и духовной работы, но и возлагал на него – а не на упрямых и коварных поляков – ответственность за одиозные аномалии в политике обрусения. В его трактовке «белоруссофилы», и в первую очередь не названный по имени Коялович, являлись несостоявшимися наставниками народа, которых, причиняя им настоящее несчастье, «мучил злой дух полонофобии» и которые преувеличенным «поляконенавидением» желали наверстать упущенное, присвоить себе репутацию застрельщиков этой патриотической борьбы, начавшейся в действительности – как полагал Де Пуле – помимо их воли и участия. Худший из грехов «белоруссофилов» – сознательное заражение вирусом нетерпимости русских военных и чиновников, приезжавших на службу в Северо-Западный край из столиц и внутренних губерний. Де Пуле претендовал на доскональное знание подоплеки этой операции, движимой будто бы завистью к превосходящей «гражданской силе» «приезжих»:

…сами собою, без посторонней агитации, фанатизироваться они («приезжие» – кавычки Де Пуле. – М.Д .) не могли, ибо не встречали акции со стороны противника. Они явились в край прежде всего с «культурными», освободительными счетами, и так как, при военном положении, со стороны польской не могло быть никакого серьезного противодействия этой миссии, поэтому «приезжие», без постороннего возбуждения, скоро бы успокоились, повели бы дело без напрасных тревог. Но их начали если не фанатизировать, то спутывать в понятиях, смущать и ссорить друг с другом белоруссофилы… Вот происхождение «мрачного сонмища», о котором потом, гораздо позже, заговорила наша печать. …«Мрачное сонмище» не состояло из одних белоруссофилов, но из людей всякого сорта и происхождения – из русских «местных» («ополяченных»), «обжившихся» («полякующих» [1521]) и «приезжих», но белоруссофильство было в нем дрожжами, закваскою. «Мрачное сонмище» составляла горсть фанатиков, искренних и лицемерных, во всё совавшаяся, всему мешавшая и, вместо мира и спокойствия, вносившая повсюду вражду и смуту. …Эта клика была местного, белорусского происхождения, хотя вербовалась и отовсюду, но никак не «наездного», славянофильского или украйнофильского, как у нас думали и продолжают еще думать некоторые [1522].

Таким путем «белоруссофилы», действуя «исподтишка, теоретически, путем интриги», заставили «приезжих», и без того не имевших опоры в местном обществе, скомпрометировать себя в глазах местных поляков и неполяков. Примечательно, что примеры творимых якобы по наущению «белоруссофилов» бесчинств («…поднимали вопли не только из-за каждого польского слова, из-за родственных уз с поляками, но даже из-за фортепиан в доме православного священника, из-за картин, украшавших стены жилищ высшей местной духовной иерархии» [1523]) совпадали с теми, которые, в свою очередь, приводили «белоруссофилы» Коялович и иже с ним в подтверждение своих опасений «великорусского» произвола над жителями Западной России, особенно православным духовенством. Разница состояла в том, что если Де Пуле, а еще раньше Катков идентифицировали агентов «белоруссофильского» «фанатизма» с чиновниками учебного ведомства, то Коялович усматривал проводников «великорусской» диктатуры прежде всего в мировых посредниках и военно-уездных начальниках. А действия теми и другими, если верить обвинителям, совершались одинаковые.

К 1868 году полемика вокруг представлений о Западной России прямо отозвалась на роли руководства Виленского учебного округа в политике русификации и выработке представлений о русскости. Разумеется, публикаций Бессонова и Де Пуле в «Виленском вестнике» было бы недостаточно для того, чтобы дискредитировать популизм Кояловича как чреватый ростом этнорелигиозной нетерпимости в среде русских националистов и административным обособлением края от имперского центра. Однако начиная с 1866 года сама практика экстремистского произвола чиновников-русификаторов, конкретные случаи которой все чаще получали огласку в прессе или доходили до ушей высокопоставленных бюрократов, работала против идеи о благотворной для России и русского народа самобытности Западного края.