Михаил Долбилов - Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II

РГИА. Ф. 908. Оп. 1. Д. 279. Л. 159 об.

LVIA. F. 378. BS. 1866. B. 1208. L. 2, 1.

В 1905 году виленский чиновник, анализировавший причины массового отпадения православных в католицизм в тех самых приходах, где в 1860-х годах орудовали Хованский и Стрелецкий, писал, основываясь на данных из служебных архивов: «[Стрелецкий] причинил немало зла православию своим последующим легкомысленным поведением: вел весьма нетрезвый образ жизни и охотно “увольнял” присоединившихся к православию за денежное вознаграждение» (LVIA. F. 378. BS. 1905. B. 404. L. 46–46 ap.).

Любопытный штрих: по сведениям Н.Н. Новикова, в августе 1866 года депутация «маститых еврееев», вернувшаяся из Петербурга, рассказывала в Вильне о встрече с М.Н. Муравьевым (ему оставалось жить всего пару недель) и «прибавляла шепотом, что смена Кауфмана решена в высших правительственных сферах» (ГАРФ. Ф. 109. Секр. архив. Оп. 2. Д. 714. Л. 15 об. – перлюстрация письма Новикова П.И. Бартеневу от 30 августа 1866 г.). У евреев имелись веские претензии к Кауфману (именно в августе 1866 года он сделал попытку запретить печатные издания на идише), но нетрудно догадаться, что такого рода пересуды он игнорировал с еще большим презрением, чем толки в среде католиков о своем смещении.

Из писем Райковского Каткову можно предположить, что Кауфман находил для себя выгоду в провоцировании противников на жесткие действия. 13 августа 1866 года Райковский весьма насмешливым и пренебрежительным тоном излагал впечатления от последней беседы с генерал-губернатором: «Кауфман говорит, между прочим, что он с удовольствием оставил бы здешний край, если бы на его место назначили человека честного; на свое возможное удаление он смотрит (поверите ли?) как на интригу против него за то, что он ратовал за русское дело ; “ведь и Сперанского, и Державина удалили”, говорит он. …Что он удалится как страдалец за русское дело , напели ему здешние чиновники, особенно учебного ведомства» (ОР РГБ. Ф. 120. К. 22. Ед. хр. 1. Л. 79 об. – 80 – копия письма). На следующий же день после отставки Кауфмана тот же Райковский, призывая «страдальца за русское дело» настоять перед императором на издании исторических материалов об управлении Западным краем (сбором которых как раз и занимались Райковский с Комаровым) и тем самым сохранить влияние на ход дел в крае, не чурался явной лести: «Ваше Превосходительство, сделавшись в настоящую минуту единственной жертвой искупления за русское дело, одни несете на себе всю тяжесть интриги. …Мы имели возможность убедиться в громадной популярности Вашей во внутренних губерниях; со вчерашнего дня она возросла настолько, насколько возросла популярность Ермолова после отставки» (РГИА. Ф. 954. Оп. 1. Д. 56. Л. 1 – письмо Кауфману от 10 октября 1866 г.).

LVIA. F. 378. BS. 1866. B. 1443. L. 11–11 ap.

Сам Забелин называл статью в «Московских ведомостях» с упоминанием своей фамилии «доносом», вынудившим его отказаться от должности редактора «Виленского вестника». Он жаловался в письме М.П. Погодину: «При удалении… Кауфмана, не сомневавшегося, по крайней мере, в моей благонамеренности, я рисковал даже не только репутациею, но и свободою. Жиды, поляки и их русские покровители своими доносами в Питер успели размалевать меня ярым фанатиком и радикалом!!» (ГАРФ. Ф. 109. Секр. архив. Оп. 1. Д. 2030. Л. 7 – копия письма от 18 ноября 1866 г.).

ГАРФ. Ф. 109. Секр. архив. Оп. 2. Д. 700. Л. 3–3 об. То, что скандальное содержание и циничный тон письма идеально отвечали целям дискредитации Кауфмана – покровителя Забелина, наводит на мысль о возможной фабрикации перлюстрационной выписки в III Отделении. Подлинник письма мне неизвестен, равно как и личность И. Миллера. С другой стороны, выписка несет на себе достоверные следы бюрократической рутины: на ней имеются пометы высших чинов III Отделения, сделанные уже после того, как император начертал свою реплику. Первая из них сделана, вероятно, рукой Шувалова: «Кто этот Миллер?» Вторая – другим почерком, указание навести справку у минского жандармского начальника Штейна. Как бы то ни было, очевидно, что император не усомнился в подлинности перлюстрированного письма.

ОР РГБ. Ф. 120. К. 7. Ед. хр. 30. Л. 27.

См. его сдержанную передовицу от 11 октября 1866 года: Катков М.Н. Собрание передовых статей «Московских ведомостей». 1866. С. 476–477.

ОР РГБ. Ф. 120. К. 7. Ед. хр. 30. Л. 40 (письмо от 17 октября 1866 г.).

ГАРФ. Ф. 109. 1-я эксп. Оп. 41. 1866 г. Д. 5. Ч. 5. Л. 62–62 об. (донесение Штейна от 15 октября 1866 г.); LVIA. F. 378. Ap. 219. B. 138. L. 5 (донесение Коцебу от 8 декабря 1866 г.).

ГАРФ. Ф. 109. Секр. архив. Оп. 2. Д. 710. Л. 49–50 (выписка из перлюстрированного письма Королькова С.А. Райковскому от 12 ноября 1866 г.).

Самарин подчеркнуто использует славянофильскую риторику тождества православного русскому. С этой точки зрения православное вероисповедание Кауфмана позволяло забыть о его немецкой фамилии.

РГИА. Ф. 954. Оп. 1. Д. 61. Л. 38–39 (письмо В.Ф. Самарина от 9 октября 1866 г.); ГАРФ. Ф. 109. Секр. архив. Оп. 2. Д. 700. Л. 4–4 об. (выписка из перлюстрированного письма Папроцкого С.А. Райковскому от 17 ноября 1866 г.). О сотрудничестве Папроцкого с «Голосом» см. его письмо Л.Н. Антропову и письмо А.А. Краевского Папроцкому от 1868 г.: LVIA. F. 439. Ap. 1. B. 251. L. 1–2, 7–10.

Напротив, в глазах менее националистически настроенных виленских деятелей близость Баранова к императору придавала его личности ореол обаяния и отчасти компенсировала его недостатки. Вот любопытная характеристика, данная Баранову редактором «Виленского вестника» М.Ф. Де Пуле (преемником и оппонентом Забелина), который рассчитывал на покровительство генерал-губернатора в своей полемике с крайними русификаторами: «[В Баранове] нет энергии, творческой деятельности… От этого и вялость во всех делах, в противуположность прежней энергии, хотя чиновной, хотя мошеннической. Баранов сух, несообщителен, не скажу – надменен, а нечто в этом роде. Его боятся; боятся действовать на него путем сплетни… ненавидят, воздыхают о Константине Петровиче [Кауфмане], о сем Егории Храбром, и выходит черт знает что: ненавиде-боязне-ничего-неделание – чиновный скрежет зубовный, по выражению Щедрина. …[С другой стороны,] произвол, жандармство и безобразие он вздерживает крепко, поляков вовсе не балует и не ласкает, но и не бранит. Справедливость, беспристрастие его поняли и поляки и евреи. К этим хорошим качествам присоединить – не умею, как назвать – личную, человеческую любовь к Государю, очень тонкое и нежное чувство… что мне очень в нем нравится. Но тем более досадно на такого человека: досадно становится, что он неповоротлив и слишком надеется на самого себя» (ОПИ ГИМ. Ф. 56. Ед. хр. 515. Л. 123–123 об. – письмо П.А. Бессонову от 12 апреля 1867 г.).