Джавад Тарджеманов - Серебряная подкова

тематической геометрии, астрономии.

Настало второе марта. Задолго до начала занятий математическая аудитория, впервые после отрешения Корташевского, была переполнена. Слушать вступительную лекцию Бартельса пришли старшие студенты, первокурсники, а также учителя и воспитанники гимназии. В расписании о геометрии ничего не говорилось, и Лобачевскому не хотелось унижаться, встретившись там с Яковкиным, но потом он не выдержал, поднялся на второй этаж и поспешил к математической аудитории. В тот же момент из-за угла коридора, шагах в десяти, показался господин среднего роста в сопровождении важно шествующего Яковкина. Это был Бартельс. На мгновение взгляды Лобачевского и директора скрестились. Яковкин торжествующе усмехнулся, в притворном удивлении подняв брови, а студент, повернувшись, быстро сбежал вниз по лестнице.

Сцена была настолько выразительна, что Бартельс невольно задержался. Но, увидев, что сбежавший студент исчез где-то за поворотом лестницы, пожал плечами.

В спальной камере Николай долго не смог разжать кулаки, побелевшие от напряжения, потом, несколько успокоившись, нагнулся и достал из-под кровати сундучок с книгами.

- Ну что ж, - проговорил он, - буду заниматься теперь самостоятельно. Постараюсь не отстать. Надо прежде вспомнить забытое...

Сидя на полу, разбирал он книги. Но в это время в камеру с шумом и смехом ввалились его товарищи.

- Вот тебе на! - удивился Дмитрий Перевощиков, заметив сидящего на полу Николая.- - Что случилось, Коля?

Почему ты не был на лекции?

- Разве уже кончилась? Так быстро? - спросил Николай.

- Не было ее!

- Как не было? - вскочил Николай, уронив книгу на пол.

- Анекдот, Коля, не поверишь! - смешался Панкратов. - Только представь себе, входит Бартельс в аудиторию и просит: "Пусть кто-нибудь выйдет к доске, покажет степень ваших знаний". Александр Княжевич и показал:

разрешил ему из дифференциалов и конических сечений такую чертовщину, что Бартельс глазам не поверил. А потом и говорит нам: "Для таких студентов надобно мне самому хорошенько подготовиться". И... - Панкратов, не договорив, огляделся.

- Поклонился нам и вышел! - закончил Княжевич.

- Правда? - все еще не верил Николай. - Ну и ловко, ну и молодец же ты, Саша!

Подбежав к Александру Княжевичу, он хлопнул его по спине.

- Я ведь и сам не думал, - смущенно признался тот. - Понимаешь ли, светило! Значит, и правда преподавание математики у нас поставлено было неплохо.

- Ибрагимова за это надо благодарить, - отозвался Перевощиков. - И Корташевского. Где-то сейчас он, Григорий Иванович?..

- Я вчера из Петербурга письмо получил, - сказал Панаев. - От Аксакова. Корташевский служит в комиссии по составлению законов.

- Давайте мы сейчас ему напишем, - предложил Панкратов, - И про этого Бартельса расскажем. Обрадуем.

Предложение всем понравилось. Панаева усадили за стол, сунули бумагу, перо. Перебивая друг друга, подсказывали, как бы чего не забыть.

Лобачевский стоял в стороне, кусая губы. Бартельс подготовится, Бартельс будет читать лекцию... только не для него.

Никто не заметил, как он тихо вышел из комнаты...

В химических классах Тенишевского дома, куда Лобачевский ходил усердно, дышалось и легче и свободней, чем в гимназическом здании. Лаборатория успокаивала. Когда Николай стоял у рабочего стола и наблюдал за ходом химических реакций, никакие лишние вопросы не лезли в голову, его увлекала прямая, ближайшая цель.

Кроме того, здесь не было встреч с Мартином Бартельсом. Видеть, как, закончив лекцию, тот, веселый, благодушный, спускается по лестнице, окруженный студентами, было нестерпимо. Лекция, которой не слышал Николай и не услышит, воспоминание о злорадной улыбке Яковкина глубоко ранили его сердце, не давали забыть... А впрочем, Николай и не хотел забывать. Оставаясь один в спальне или в пустой аудитории, он часами читал и думал над прочитанным.

Регулярно посещая занятия по химии, Николай подружился там с Гордениным. Замечательный механик-изобретатель в свободное время увлекался пиротехникой. Он векоре научил Николая делать ракеты. Запускали вдвоем их по ночам на безлюдном Арском поле. Случайные прохожие в изумлении наблюдали, как среди мрака вдруг с шипением и треском рассыпались в небе целые фонтаны разноцветных звезд. Первое время друзья хранили в тайне свое увлечение. Но вот как-то вечером, по ребячьей неосторожности, ракета взлетела на гимназическом дворе, вызвав переполох у начальства.

Рассвирепевший директор сам взялся разыскать виновника. Всех студентов, которые по его подозрению были причастны к делу, приказал оставить без обеда. Вскоре довольный директор писал на рассмотрение совета: "17 дня поутру студент Стрелков признался мне, что пустил ракету, получив от Лобачевского, который ее и составил, и что знали о сем назначенный в студенты Филипповский и некоторые другие"...

История с ракетой могла окончиться печально. В ту ночь, оказалось, пожарный солдат на каланче, приняв спросонок ослепительный фейерверк за пожар, дернул веревку сигнального колокола, чем вызвал переполох и в соседних дворянских особняках. Яковкин мог теперь совсем избавиться от своевольного юноши. Однако неизвестно почему он ограничился лишь незначительной мерой наказания: распорядился посадить Лобачевского на три дня в карцер, хотя в определении было указано, что его проступок "заслуживает особенное осуждение". Для такого "великодушия" у директора-профессора, как после выяснилось, была веская причина: до него дошли слухи о скором прибытии в Казань сенатора Данаурова, командированного высочайшею волею для ревизии по ходатайству Румовского.

Яковкин был убежден в том, что экс-профессор Каменский успел нажаловаться попечителю. И, не веря в благополучный исход ревизии, поспешил заранее приготовить себе мостик для отступления. "Хотя мне весьма прискорбно и самому чувствовать и признаться, - писал он в Петербург попечителю в своей депеше, - что зрение мое тупеет и силы, приметно ослабевая, расстраивают здоровье, особливо от беспрерывных и разнообразных занятий по должностям директора гимназии и инспектора студентов, но, во всем предаваясь совершенно провидению, бестрепетно ожидаю, может быть, и скорого прекращения бытия моего... Для укрепления остающихся еще во мне сил осмеливаюсь покорнейше просить Ваше высокопревосходительство о милостивейшем снисхождении - уволить меня, хотя на некоторое время, от обеих оных должностей... К чему прилагаю и формальное прошение об увольнении от службы..."

Но с этой депешей директор-профессор опоздал - через день после ее отправления Данауров уже прибыл в Казань.

Яковкин ездил к нему представляться, но сенатор его не принял. Ревизор встретил удрученного директора лишь через неделю, и то весьма неласково: оборвал на полуслове и отчитал за позднее к нему представление, а также за то, что не получил рапорта о состоянии университета и гимназии. Придрался даже к неуместному обращению к нему на латинском языке.