Лев Успенский - За семью печатями

По стенкам выработанного раскопа в последний раз прошуршали, осыпаясь, ручейки подсохшего песка. На прочных веревках со всяческой осторожностью, с великой опаской люди подняли из вскрытой могильной ямы тщательно залитый воском или алебастром, превращенный в грузный «блок» скелет.

Двадцать с лишком тысяч лет почивал он здесь, никем не тревожимый, никем не зримый, под четырехметровой толщей земли. Мускулы, кожа, хрящи — все это распалось в первые годы тления. Волосы и шерсть звериных шкур держались дольше, потом не стало и их. Только рудая охра — символ жизни, живой крови, — которой когда-то обильно было посыпано тело, постепенно окрасила обнажившиеся кости.

Теперь могила опустела. Опять, как двести веков назад, в час погребения звезды заглядывают на ее дно, — но не те, совсем не те звезды! Сами созвездия переменили свой облик за этот чудовищный срок, так что же говорить об остальном мире?! Где воздух тех дней, насыщенный дикими запахами древности? Ветер уже не приносит с собой ни горького дыма горящих на костре мамонтовых костей, ни трубных голосов косматых гигантов. Все стало другим: даже козявки и гусеницы, падающие сегодня на дно ямы, не те, что падали когда-то... А люди хотят узнать, что тогда было! Кто расскажет им про это?

Когда из земли извлекают каменную плиту, сплошь покрытую причудливой вязью невиданных иероглифов, над ней, допрашивая ее, склоняются языковеды. Они заставляют камень сначала невнятно бормотать, потом громко кричать обо всем, что ему доверено. У найденного в руинах кинжала пли бронзового топорика-кельта вырвут его тайну оружейники и металлурги. Они устроят им «очную ставку» с десятками других похожих кинжалов и кельтов. Они выпытают, из какой руды, местной или привозной, выплавлена их медь, и каким именно способом. Они дознаются, где был выкован и самый клинок — тут или где-нибудь за тридевять земель. Уголь тысячелетнего кострища назовет породы деревьев, росших здесь, когда он пылал. В руках опытного археолога становится красноречивым каждый черепок глиняного сосуда, разбитого невзначай бог весть когда, любой кремневый скребок, костяное шильце не более спички толщиной. Мертвые вещи начинают говорить, выдавая тайны прошлого. Так может ли быть, чтобы самой немой из этих вещей оказалось вдруг именно то, что некогда было живым? Этот костяк нашего предка, этот могучий череп, хранивший некогда живой и деятельный человеческий мозг, — неужто именно он бессилен поведать, кем он был когда-то?

Нет, это не так. Останки предков вовсе не немы. Надо только заставить их говорить; надо уметь их слушать.

Начнем с самого простого.

На одном из днепровских мысов обнаружен в земле скелет человеческого существа, невысокого, в полтора метра ростом, но очень крепко сложенного. Кости его так массивны и сильны, что невольно приходит в голову: это был мужчина.

И вдруг — трагическая деталь, последний намёк на житейскую драму, разыгравшуюся примерно за пять тысячелетий до наших дней здесь, над седым Днепром. Эта деталь меняет все: между широкими тазовыми костями скелета археологи заметили несколько хрупких, словно бы птичьих, косточек. Это все, что осталось от никогда не родившегося ребенка. Перед нами могила беременной.

Что случилось с ней? У нас слишком мало данных, чтобы разгадать это. Может быть, мать была погублена болезнью; может статься, несчастные роды закончились смертью ее и дитяти. Так или иначе ее скелет рассказывает нам больше, чем другие: он не просто свидетельствует: «Я был человеком»; он как бы говорит: «Я был женщиной, и вот что со мной приключилось! Ищите, вглядывайтесь... Может быть, вы узнаете и больше!»

И бывает, что это большее в самом деле узнается.

В Днепропетровской области, недалеко от Никополя, археологи вскрыли один из многочисленных курганов, насыпанных тут над могилами почти две тысячи пятьсот лет назад. Под курганом был найден скелет, на этот раз, не-сомненно, мужской, принадлежавший сильному человеку лет сорока—сорока пяти. Едва взглянув на его череп, каждый более или менее опытный исследователь тотчас сказал бы: вот останки скифа-воина, который задолго до своей кончины был ранен в лицо. На правой челюсти черепа заметны следы давно зарубцевавшегося серьезного повреждения: какая-то сила на три сантиметра сколола наискось ее край, вместо с зубными ямками-альвеолами задних коренных. Рана была залечена, но, вероятно, давала себя чувствовать до конца жизни: правая сторона челюсти не могла уже работать нормально; она несколько ослабела, частично атрофировалась, как выражаются врачи. Напротив, левая челюсть слегка переразвилась: старый воин жевал теперь пищу преимущественно левой стороной рта, поэтому лицо его под конец жизни наверняка стало немного несимметричным.

Все, о чем до сих пор было сказано, можно увидеть на черепе, так сказать, простым глазом, не прибегая ни к каким особым рассуждениям и допущениям. А если поразмыслить? Тогда из-за полуистлевших человеческих костей проглянут подробности события, поведать о котором нам, ныне живущим, никто ничего не может.

Вот что утверждает ученый, тщательно исследовавший череп «скифа» причерноморских степей из кургана «Сирко».

«Древний воин был всадником. Ранен он был в тот миг, когда сидел на коне; противник его, пеший лучник, выстрелил с достаточно большого расстояния, целясь вверх. Стрела пролетела значительную часть пути, но отнюдь еще не была на излете; свистнув, она впилась в живое тело в первой восходящей части своей траектории». Спрашивается, — откуда взял исследователь такие точные и подробные сведения?

Судите сами: ранение было произведено явно стрелой; широкое лезвие дротика гораздо шире и сильнее разрушило бы и обе челюсти, и верхнее небо, и язык. Если бы раненый при этом выжил, он онемел бы, а немота вызывает такие изменения в форме подъязычных костей, которых на этом черепе нет.

Но, может быть, дротик лишь скользнул по лицу? Нет, это тоже невозможно: на противоположной стороне рта не хватает двух коренных зубов. Они выпали не по старости или болезни, их вышиб тот же удар: отколотая его силой часть кости поразила вторую половину челюсти. Это могла сделать только стрела.

Она была не на излете: заканчивая полет, она наклонилась бы острием книзу. Она впилась бы в челюсть или сломала ее, но уж никак не отколола бы от нее куска. Да и вся рана оказалась бы совсем другой. А ведь она именно не «другая»!